Струны: Собрание сочинений

Учись хмельной огонь впивать
Со дна содвинутых стаканов!..
Мой рок – дразнить тебя, и звать…
Мне имя – Вячеслав Иванов.

К стихотворению были сделаны приписки:

Хотел писать – и воли нет:
За зрелой речью лепет детский!
Тебя приветствую, поэт:
Мне имя только Городецкий;

Верховский, милый, поправляйтесь!
О Вас гадаю в свой опал.
Стихом моим не соблазняйтесь,
Зиновьева-Аннибал.

и – прозаическая – Ремизова: «Кавалергарды – издатели мои – уехали на воды и все надежды пропали. Ничего не поделаешь. И поздравляю Вас с оживлением» [62] .

Позже появились обширное и «антологичное» «Послание на Кавказ», включенное в сборник «Нежная тайна. – Аэпта» (1912)[63], и послание «Милый, довольно двух слов от тебя, чтоб опять содрогнулся…» (Рим, 1913)[64].

Тем страннее – на общем благожелательно-ироничном, уважительно-дружественном фоне – несколько писем, исполненных негодования и решимости: адресаты – Алексей Толстой и Г. И. Чулков.

«6. II. 911

Алексей Николаевич

Выяснив себе известные поступки Ваши, не считаю возможным продолжать наши прежние отношения.

Ю. Верховский»[65].

«9.II.911

Милостивый Государь

Письмо Ваше получил. Если Вы действительно находите, что есть повод к третейскому разбирательству между нами, то потрудитесь сообщить, в чем он заключается – Вашим доверителям, которые пусть ко мне и обратятся.

Юрий Верховский».

«13.II. 1911

Многоуважаемый Георгий Иванович

Спешу известить Вас, что на рассмотрение посредниками (а не третейским судом, что выяснилось сегодня из разговора с проф. Ященком и Вами) дела, возникшего между гр. А. Н. Толстым и мною, я согласен и посредниками с своей стороны пригласил Евгения Васильевича Аничкова[66] и Александра Александровича Блока, к которым и прошу обратиться посредников графа А. Н. Толстого.

Преданный Вам Юрий Верховский»[67].

Дело касается печально знаменитого «эпизода с обезьяним хвостом», имевшего место на маскараде 1911 г. у Ф. Сологуба. Известная история должна быть здесь рассказана вкратце. Для маскарада А. И. Чеботаревская одолжила у знакомых обезьянью шкуру. После праздника выяснилось, что вещь испорчена – отрезаны задние лапки и хвост. В небрежности обвинили сначала Ремизова, затем А. Н. Толстого; причем для последнего это кончилось чуть ли не бойкотом, объявленным в петербургской литературной среде. Ни Сологубы, ни Толстые не желали компромиссов, оскорбляя друг друга; и в процессе этой переписки Толстой, вероятно, решил параллельно прояснить ситуацию с человеком, впрямую к хвосту не причастным. Тем более что Верховский, близкий к дому Сологуба и Чеботаревской, счел для себя необходимым взять их сторону.

Верховский отреагировал однозначно: прочитав одно из писем Толстого к Сологубу, он обвинил молодого писателя в безвкусице.

…Наверное, с определенной точки зрения для нас описанный эпизод важнее, чем он был для самого Верховского – именно из-за такой его реакции. Если мы хотим понять характер Верховского. Если нам нужно знать, что этот милейший, тишайший, скромнейший человек без врагов (это в петербургской-то артистической среде!) в жизни – ненавидел .

* * *

Едва ли не самая известная страница жизни Верховского – его приятельство с Блоком, весьма подробно описанное в целом ряде изданий. Здесь стоит очертить лишь канву этих отношений.

Блок был первым, кто сочувственно отозвался о творчестве Верховского, о его подборке в «Зеленом сборнике». «Сильнее всех, – писал он в 1905 г., – Юрий Верховский, умеющий разнообразить размеры и владеющий стихом лучше всех. Может быть, для него всего опаснее литературное поглощение: среди действительно свежего попадается искусственное»[68]. К 1907 г. поэты уже были знакомы на­столько, что Верховский пригласил Блока участвовать в одном из (к сожалению, несостоявшихся) журнальных проектов, да и в целом Верховский – уже постоянная фигура в петербургском литературном мире (в 1906 г., скажем, он посещал салон Комиссаржевской). В дневниковых записях и в записных книжках Блока то и дело встречаются упоминания о Верховском. «Слон Слонович» то утомляет («Все эти милые русские люди, не ведая часов и сроков, приходят поболтать и не прочь “углубиться кое во что глубокое”. Тяжесть, тягость»: VII, 109), то оказывается желанным спутником в загородных поездках; то он трогательный и «притихший, милый» (V, 205), то «медвежатина»[69], порой вызывающий живейшее раздражение. Чтение стихов, драмы «Песня Судьбы», переписка, телефонные разговоры. Наблюдения за историко-литературной работой собрата («Уютное гробокопательство Верховского»: Зк, 179). Наконец, запись Блока перед призывом в армию: «Приятели мои добрые: Княжнин, Ивойлов, Верховский, Ге» (Зк, 309).

Позже Верховский вспоминал, как стал свидетелем апогея всероссийской славы Блока – правда, в ее нетривиальном проявлении: в дрянном кафешантане на Гороховой ул. некая певичка, узнав, что среди посетителей находится Блок, продекламировала строки из «Незнакомки»…

Блок и Верховский обменялись и стихотворными посланиями – Блок отозвался на «Идиллии и