беде.
«Дагестанские зори» находились на окраине Тарумовки и оказались действительно мотелем: забегаловка для шоферов и две-три скромные комнатки, чтоб перекантоваться ночку.
Но, в общем, номер мне понравился. Более-менее. Кровать, телик, душ, унитаз. Для райцентра потянет. Да и забегаловка тоже была на уровне. Кухня отличная, кабинеты для разговоров…
– Что будете пить? – спросил Виктор Федорович, когда я вернулся из номера, бросив там сумку, пальто. – Я шашлык по-хански заказал, под него лучше водку. Но можно коньяк…
– Давайте водку… А что такое ханский шашлык?
– Это из внутренностей барана. Очень вкусная еда… – Он спохватился, испуганно взглянул на меня. – Или другое что? Вы не стесняйтесь. Я просто лучшее на свой вкус заказал.
Я подтвердил, что буду ханский шашлык; мы заняли один из кабинетов. Невысокая, плотная девушка с темными волосами, в косынке, принесла графин водки, рюмки, стаканы, тарелки с овощами и зеленью. Потом лаваш, кувшин с чем-то красным.
– Аварка? – решил я блеснуть знанием дагестанских национальностей.
– Нет. – Виктор Федорович помрачнел. – Это кафе принадлежит кумыкам.
Я не понял, хорошо это или плохо, на всякий случай кивнул.
Выпили, пожевали лаваш и помидоры, и Виктор Федорович, предварительно тяжело и протяжно вздохнув, начал рассказ:
– Очень мы вас ждали, очень надеемся на помощь. Никто, кроме Москвы, помочь нам, видимо, не в силах… Да и не хочет никто, если уж честно… В общем, нашему селу, Тарумовке, больше двухсот лет. Основано казаками, в том числе и моими предками, и они поставили здесь церкви. Одна из них, Андрея Первозванного, уцелела. В советское время была в запустении, но мы ее отреставрировали, и теперь выглядит как новенькая.
– Да, – посчитал нужным вставить я, – красивая.
– Мы старались… Деньги собирали, художники из Кизляра расписывали… Приход довольно большой – по праздникам полон храм… Все вроде бы хорошо, а… а нехорошо. Есть у нас женщина такая, Асият Газимагомедова, предпринимательница…
Принесли шашлык и соус. Тарелки с шашлыком были странные: сверху смотреть – мелкие, а на самом деле высокие, сантиметров десять… Виктор Федорович продолжал говорить, я же пытался разобраться, что это за обман зрения такой. Наконец не выдержал:
– Простите, а почему тарелки такие? Чтобы есть было удобней?
– Что?
– Ну, высокие…
– А, – Виктор Федорович поморщился, отвлекаться на такую чепуху ему явно показалось обидным, – там кипяток. Чтобы баранина дольше не застывала.
– Ясно. Извините, что перебил.
– Да нет, я понимаю… Выпьем?
– Не против.
Мы ели очень вкусный и сытный шашлык из почек, печени, еще чего-то, иногда глотали водку, запивали теплым морсом, и фоном звучал голос Виктора Федоровича. Зная, что запомню из этих тысяч слов и десятков фактов ничтожно мало, но все же стараясь вбить в память хоть что-то, портя этим себе ужин, я ругался в душе, что не захватил из сумки диктофон… Включил бы и не парился…
Впрочем, в последующие дни мне повторили почти то же самое раз двадцать разные люди. И когда я делал материал в Москве, то к помощи диктофонных записей почти не прибегал.
А в тот первый вечер я как-то легко и незаметно запустил в себя граммов семьсот водки (Виктор Федорович подливал, а я не отказывался), объелся и стал подремывать.
– Вижу, вы устали с дороги, – скорее раздосадованно, чем сочувствующе произнес принимающий. – Что ж, отдыхайте. Завтра к половине десятого подъеду. Встретитесь с главой района, с другими еще…
– Н-да, извините, – я тяжело поднялся. – Нужно рассчитаться. – Сделал движение достать деньги.
– Нет-нет, я заплачу! Вы же гость!
– Спасибо…
Зевая, порыгивая жиром, будто мультяшный Обеликс после пиршества, я побрел к себе в номер.
Улегся, но сонливость, как назло, прошла, и я долго бессмысленно смотрел документальный фильм про изобретателя радио Попова. Развлекательные каналы вроде «СТС» и «ТНТ» здесь не ловились…
Три дня мне пришлось работать одновременно и журналистом, и правозащитником, и человеком из Москвы.
Утром Виктор Федорович привез меня в редакцию районной газеты. Она размещалась в большой длинной избе, стоящей посреди некоего пространства, которое при тщательном изучении местности оказалось бульваром. То есть справа и слева находились проезжие части, разделенные полосой метров двадцати шириной, на которой росли деревья, трава, была дорожка и стояло вот это здание…
Около часа я сидел над чашкой кофе и слушал жалобы главной редакторши, крупной женщины, уже пожилой, видимо, давным-давно пребывающей в тягостном состоянии.
И вот она подробно объясняла такое свое состояние:
– Тяжело, очень тяжело, честно вам скажу, нам здесь живется. Выживают нас, выдавливают всяко. Боремся, как можем, но что толку… Все к одному идет… Нет, толк есть, конечно, но все равно… Не жизнь это… Я сама из села Раздолье. Тут недалеко… Там родилась, выросла, всю жизнь отработала… Работала в совхозе «Первая пятилетка». Больше тысячи коров и бычков было, овец семь тысяч. В советское время еще огромную свиноферму построили, но ее лет двадцать уж нет – до кирпичика уничтожили, с лица земли стерли прямо. Понятно, они свинину-то не едят, только они ведь не одни здесь. А нам каково… Ну, это ладно. Главное, весь совхоз развалили, разграбили, а остатки без комиссионной оценки, без всего приватизировал последний директор – Магомедов. И совсем все в упадок пришло. Теперь у него там две сотни коров, не знаю, наберется или нет, овец гурта три от силы. Зато все его личное… А такой совхоз был – и виноградники, и зерно сеяли… Я боролась, так моего мужа так подставили, чуть не посадили. Подбросили две гранаты в багажник и тут же нашли. Дали четыре года условно, да и то потому, что гранаты были без запалов этих. «В следующий раз, – сказали, – с запалом найдем». Пришлось нам сюда переехать. Вот повезло, место редактора как раз освободилось. У меня филологическое образование, стихи сочиняю, и работаю, кое-что полезное делаю. А муж совсем скис… В пятьдесят три как старичок совсем…
Кроме редакторши и меня, в избе были еще две девушки – сотрудницы газеты. Молодые и фигуристые. Русские, судя по виду. Время от времени заходили в кабинет, где мы сидели, спрашивали редакторшу что-то по поводу номера, та отвечала, объясняла, а я отдыхал взглядом, рассматривая их… Симпатичные.
Около двенадцати собрались, как я их назвал про себя, активисты движения за освобождение церковной территории от посторонней застройки. Пришел глава района Алексей Сергеевич Чепелов, мужчина за пятьдесят, крупный, крепкий, но с таким же скорбновато-решительным, как у Виктора Федоровича и редакторши, выражением на лице. (Впрочем, оно такое было почти у всех, с кем я общался в те дни.) Следом за главой (а может, чуть раньше, но какая, в сущности, разница) появились Надежда Николаевна, заведующая управлением культуры района, миловидная, но далеко не молодая женщина, Ольга Петровна, депутат Народного собрания Дагестана (как я понял, статус мощный), председатель Совета ветеранов, еще несколько человек, которые не особо внятно представлялись.
Расселись, девушки налили чай, и снова заговорили о том, как сложно и неуютно здесь теперь стало жить русскому населению, как выдавливают его с этой земли, на руководящие посты сажают людей из других районов.
– Вот, например, – горячась, приводила факты депутат Народного собрания, – взяли и вывели из Тарумовки межрайонный комитет по экологии и природопользованию. Комитет обслуживал наш район, Ногайский район и Южно-Сухокумск. Комитет возглавлял Михаил Никитович Мищенко, коренной житель района, казак. У него не было ни одного взыскания, и вдруг появляется постановление правительства, что офис переносят в Ногайский район. Руководителем назначен ногаец. Почему? Какие причины? Ничего этого не объяснили…
– А с этими мечетями беда какая, – принял эстафету от депутатши председатель Совета ветеранов. – Понастроили чуть не в каждом дворе, и на всех громкоговорители. И в половине пятого начинается: «Алла
