Следующий день, по всем предпосылкам, должен был повторить предыдущий. Опять интервьюшки, выслушивание жалоб, ожидание неизвестно чего в редакции или возле. Но получилось иначе – он был заполнен не очень сложными делами, довольно интересной поездкой и пролетел быстро…
Часов в восемь утра позвонила Надежда Николаевна.
– Вы не хотели бы съездить в Коктюбей?
– Не знаю, – спросонья промямлил я. – А что это?
– Это село у нас такое… Уникальное. Самое старое в районе. Там рыбаки живут… У меня в Коктюбее дела, могла бы вас захватить. Вам, уверена, понравится, да и ситуацию лучше поймете.
Довод про ситуацию был веским, и я сказал:
– Через пятнадцать минут буду готов… Да, а как с Виктором Федоровичем?
– Я ему позвоню. К обеду вернемся и продолжим.
Быстро умылся. Выпил в кафе кофейку, вышел на улицу. И как раз подкатил старенький «жигулишко» с Надеждой Николаевной на переднем пассажирском сиденье. Я бодро прыгнул назад.
Дорога до поры до времени была ровной, гладкой. Завуправлением культуры рассказывала о Коктюбее, и вскоре я уже знал, что там обитают потомки поморов, несколько веков назад пришедших на Каспий; что в селе есть хор «Рыбачка»; что в прошлом году в Коктюбее не было школы – затянулся ремонт здания, – и детей возили за два десятка километров в Таловку. Но вот наконец школа почти готова к приему учеников…
– А вон наше Раздолье многострадальное, – указала Надежда Николаевна налево, где вдали виднелись постройки. – Такой богатый совхоз был, а теперь… И никаких надежд на возрождение.
Пейзаж вызывал уныние. Поля, на которых, видимо, ничего не росло, рощицы неизвестных мне деревьев; затем, когда съехали с трассы на тряскую и разбитую полуасфальтовку-полугрунтовку, пошли заросли какой-то высоченной сухой травы.
После долгого гадания, что это, я спросил.
– Камы-ыш, – подал голос до того молчавший водитель. – Раньше на целые километры тянулся вокруг озер. Фазанов было-о!
– А теперь что?
– Да выжигают.
Объяснять, кто выжигает и зачем, водитель не стал, а я не расспрашивал, – «жигуль» мотало и подбрасывало, да и устал я от длинных рассказов за эти дни. Хотя в Москве люди тоже болтливые, но утомляла, скорее всего, непривычность местной речи: другие обороты, манера, новые для меня слова. Все это, ясное дело, напрягало слух, утомляло мозг… Вообще я заметил: с незнакомыми людьми или с теми, с кем давно не общался, в первые минуты говоришь словно бы на разных языках, и требуется время, усилия, чтобы привыкнуть друг к другу, наладить контакт.
Общался бы я здесь с одним, например, Виктором Федоровичем, было бы легче. А тут еще десяток других, в том числе несколько нерусских (а с такими я вообще почти никогда вот так близко не сталкивался; на рынке разве).
В Коктюбей отправился не зря – он мне понравился. То есть не то чтобы понравился, а – удивил.
Прямые улицы, крепкие избы на высоком фундаменте. Причем избы своеобразные: сначала жилая часть, за ней сразу впритык, но чуть пониже, видимо, сарай или коровник какой-нибудь, потом еще что-то, еще… Постройки напоминали поезд, где каждый последующий вагон все меньше.
– А почему так сделано? – спросил я Надежду Николаевну.
– Традиция. Я же говорила, что жители – потомки поморов. А на Севере так принято. Там ведь метели, да и у нас случаются.
– Интересно. – И я сфотографировал на мобильный один из этих продолговатых домов.
Кстати, въезд в село был закрыт шлагбаумом. Мы оставили «жигуль» на площадке перед ним. Я хотел спросить, есть ли автомобили у местных (на площадке стояло несколько машин), и если есть, то имеют ли они право въезжать в свой Коктюбей, но передумал, – не стоит представать чересчур любопытным, а следовательно (вполне можно сделать вывод), глуповатым.
Сначала зашли в здание администрации села. Глава оказался типичным – невысокий, плотный, немолодой.
Надежда Николаевна нас познакомила и тут же добавила:
– Михаил Павлович, оставляю гостя на вас, покажите село, а мне пока нужно с Ириной Геннадьевной, – как я догадался, местной культурной начальницей, – поговорить. Счастливо!
– Что ж вам показать, – вздохнул глава с видом человека, которого оторвали от важного дела и заставили заняться непонятной, но необходимой ерундой. – Пойдемте пройдемся… Достопримечательностей-то у нас немного. Так, живем…
– А чем занимаетесь?
– Традиционно-то у нас тут рыбалка. Потомственные рыбаки. Но сейчас запретили рыбалку. Даже на удочку нельзя. Вот нерест кончается, а лицензию до сих пор не выдали. Хотя научный вылов такой ведется, что промышленному не уступает.
– В смысле, научный? – не удержался я от очередного вопроса.
– Ну, дескать, в научных целях… Для исследований… И черпают, и черпают под этой маркой, а мы тут, считай, голодом сидим. Мужики бесятся, пьют. Что им делать, если они только рыбачить умеют? В последнее время жёны их кормят – у нас ведь хор, «Рыбачка» называется. Не слыхали?
– Надежда Николаевна говорила, но так не слушал.
– У них вроде как сейчас репетиция. Можно заглянуть.
Вошли в большой, с фантазией построенный, но сильно покосившийся от старости клуб.
Сразу в лицо ударил холод. Я даже вздрогнул от такого контраста – на улице почти лето, а в помещении – чуть не минус.
Издалека слышались гармошка или баян и пение нескольких женщин. Мы миновали какие-то коридоры, стены которых были украшены стендами с портретами ветеранов, детскими рисунками, и наконец оказались в концертном зале.
Десять-двенадцать закутанных в платки, полных, мясистых матрешек пели не на сцене, а рядом. Баянист сидел на стуле и бойко аккомпанировал.
Увидели нас, остановились.
– Вот наша гордость, – представил их глава села, – хор «Рыбачки». Не все, но основной костяк… А это, – указал на меня, – журналист из Москвы… м-м…
Поняв, что он забыл, как меня зовут, я представился сам.
– Молоденький, – сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.
– Так, товарищи, – наоборот, построжел глава, – спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.
Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.
«Как в соцреализме каком-то», – мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда, про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.
Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки закачались, запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы:
Я осторожно достал из кармана диктофон, включил на запись. «Пригодится».
Мы с главой села похлопали.
– Ой, чтой-то озябла я, девочки! – по-актерски воскликнула одна из певиц. – Давайте полечкой согреемся!
– «Полечка рыбацкая»! – объявила другая.
