я участвовать не буду.
Когда президент посадил моих однофамильцев, я все-таки еще раз попросил разрешения доложить. Говорю: «Борис Николаевич, это ведь не только мое мнение, но и моих заместителей».
Он тут же меня прерывает. Смотрит зло, раздраженно: «Они у вас что, все коммунисты?..» «Нет, не коммунисты, — парирую я, — но в 91-м и в 93-м годах у вас были все основания для подобных действий. Сейчас их нет. Это похоже на авантюру. Последствия не просчитаны. Разгон Думы — антиконституционный акт, а сегодняшняя Конституция — это ваша, Борис Николаевич, Конституция…»
Ельцин прерывает меня и говорит: Это уже мое, а не ваше дело, какой это акт!» Я не сдаюсь: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Привлечь коммунистов к уголовной ответственности не за что. Если вести речь об уголовной статье за измену Родине, то ведь они выступают за сохранение целостности СССР… За что их привлекать?» После этого президент не выдерживает, вскипает: «Вы как себя здесь ведете? Что вы мне не даете слово сказать?! Это вы там, у себя, совещания проводите, как хотите, а здесь вы находитесь у меня в кабинете!» Подавил гнев, смотрит на меня разочарованно. Я гну свое: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Уход коммунистов в подполье создаст им образ гонимых властью людей. Сейчас у них пять различных направлений, но они будут консолидированы. Это будет мощная сила. Туда пойдет молодежь».
Пользуюсь тем, что Ельцин меня не останавливает, и задаю очень важный вопрос: «А почему на этом совещании нет Грачева? Кто просчитал реакцию Вооруженных Сил? У меня нет уверенности, что они вас поддержат. Спросите у Барсукова, он подтвердит, что у военной контрразведки имеются данные о том, что в случае выступления некоторых частей Вооруженных Сил им обещана поддержка. Расчет делается на инертность народа, на то, что никто не выйдет поддержать коммунистов. На это же рассчитывал и Крючков в 91-м году (Владимир Крючков — председатель Комитета государственной безопасности СССР, один из руководителей ГКЧП в августе 1991 года. — Авт.). И проиграл. Он тоже говорил, что народ не выйдет, и уповал на демонстрацию военной силы. Сейчас это делаем уже мы».
И тут выкладываю последние козыри: «Здесь должны присутствовать генеральный прокурор и председатель Конституционного Суда. Они разделяют мою позицию». Ельцин уже просто ворчит: «Вы за себя говорите! Вы за других не говорите! Я знаю их точку зрения». Мне тоже приходится перейти на более мирные тона: «Ответственность в данном случае будет лежать на вас. Президент России — это объединитель нации, а вам, Борис Николаевич, навязывают войну. Даже непонятно, кто дает такие советы! Вот мы говорим о том, чтобы запретить компартию, привлечь ее руководство к ответственности… А где ЦК этой партии, кто скажет? Кого мы должны задерживать?»
Ельцин удивленно: «А действительно, где?» Барсуков восклицает: «Я знаю!», листает записную книжку и диктует: «ЦК КПРФ — Охотный ряд, дом 1…» Я говорю: «Но это же адрес Госдумы…» «Ну да, адрес Госдумы…» — подтверждает Михаил Иванович. А Ельцин опять поднимает генерала Александра Куликова: «Вы знаете, где находится ЦК?» Тот пожимает плечами: «Никак нет!»
Все молчат, поникнув головами. Я ожидал, что именно сейчас президент перевернет лист на столе и подпишет указ о моем освобождении. После тяжелой паузы Ельцин произнес, как мне показалось, через силу: «Да, их нужно разогнать. Мне нужны два этих года. Указ готов к подписанию. Проблему решим, наверно, так: поэтапно… Помещение Госдумы и компартии пока не занимать! Сегодня я буду говорить со Строевым и с Лужковым. Идите. Ждите команды».
Когда Ельцин это сказал, я понял, что ничего страшного уже не случится. У президента хватило мудрости перешагнуть через себя, через свой характер. Он понял, что затея может кончиться трагически, что его пытаются использовать. Я не сомневался, что ельцинская фраза «Ждите команды» — это уже слабый отголосок пролетевшей грозы. Последними раскатами грома были и начатое блокирование здания Госдумы, и объявление, что оно заминировано. Но уже около 8.00 Крапивин, позвонивший мне в министерство, начисто рассеял все мои сомнения: «Дана команда думцев запускать!»
Сразу же после кремлевского совещания я, зная, что этим утром, кажется, из Индии должен был прилететь мэр Москвы Юрий Лужков, попросил Н.В. Куликова, именуемого для простоты идентификации в кругу генералов МВД Куликовым-городским: «Николай Васильевич, пулей лети в аэропорт. Встреть Лужкова и слово в слово повтори то, что слышал. До того, как с ним свяжется президент, он должен знать подлинную картину». Куликов это исполнил, и вскоре Лужков также категорично высказался против планов, продолжавших витать в высоких коридорах федеральной власти.
Ну а как только с ними распрощался и сам президент, проигравшие застрельщики мероприятия, в полном соответствии с правилами аппаратной игры, начали отступательные действия. То сначала Олег Николаевич Сосковец, уезжавший из Кремля в машине премьер-министра, вдруг начал благодарить Черномырдина за проявленную им мудрость (а Виктор Степанович, без сомнения, в этой ситуации не был на стороне Ельцина). То вдруг он же стал зазывать меня к себе «на обед» в Дом правительства, называемый Белым домом, и уверял меня в том, что я поступил правильно. Я расценил это как жест примирения с его стороны. И в то же время — как разведку «коржаковского клана» — не пал ли я духом и прочее… В последующем я стал куда осторожнее с этими людьми.
Еще какое-то время я пребывал в уверенности, что президент отправит меня в отставку. Какой глава государства хочет иметь рядом с собой министра внутренних дел, который отказывается выполнять его распоряжения? И до 25 марта у меня никаких контактов с Ельциным не было. А в этот день он позвонил мне сам и суховато, еще не простив фронды, заметил: «В самом деле, А.С., разгонять Думу было нецелесообразно. Но коммунисты этого заслуживают!» В конце фразы он сделал нажим, чтобы я и не сомневался: президент был прав. Ну, или прав отчасти… Я понял, что Борис Николаевич не против сотрудничать со мной и в дальнейшем.
Я воспользовался этим, пригласил его на празднование Дня внутренних войск, впервые проводившееся в том году. Дипломатично напомнил: «Товарищ Верховный Главнокомандующий, вы сами подписывали указ. Увидите войска. Это будет полезно». Ельцин не обещал: «Может быть, и заеду…»
Он заехал. Получился отличный праздник, и мы вместе с президентом, чуть не перепачкавшись цементным раствором, закладывали первый камень в фундамент новой казармы. Обычная церемония… Но что-то — я понял — в наших отношениях стало налаживаться. Позднее, в апреле, я все-таки и сам захотел преодолеть остатки былого непонимания. В конце очередной встречи сказал: «Борис Николаевич, если у вас что-то есть на душе против меня: я уйду, не задумываясь. Вы только скажите». По-мужски сдержанно он остановил меня жестом руки: «Забудем это!»
Я бы не стал утверждать, что в своих попытках завершить войну в Чечне Б.Н. Ельцин исходил только из прагматических интересов. Негативная реакция общества была ему известна, и он не скрывал, что война начинает его тяготить. «Это самая большая ошибка, которую я совершил», — признавался он.
Не склонный распахивать душу перед кем бы то ни было, эти слова он говорил очень искренне. Так, что у меня не было никаких сомнений в том, что для президента это личная драма.
Почти ежедневно война уносила солдатские жизни. Расходы на Чечню были весьма обременительны, а перспективы умиротворения — столь же призрачны, что и год тому назад. В условиях предвыборной борьбы война и вовсе казалась тяжелой гирей на ногах и была способна утянуть в пучину позорного проигрыша не только самого Ельцина, но и всю его команду, в которой работали, в том числе очень энергичные и нацеленные на реформы люди. Все то, что было сделано в первой половине 90-х годов, просто могло пойти прахом, если бы, отважившись на открытые и демократичные выборы, Ельцин их проиграл на глазах миллионов россиян. Было ясно, что, пока в Чечне идут боевые действия, говорить о чистой и честной победе 12 июня можно было только с оговорками. Только с надеждой на чудо.
Президент это понимал и в свойственной ему манере полагался только на силу своего характера, на авторитет, на опыт политического молотобойца, способного на решительный и совершенно неожиданный удар. В нем зрело убеждение, что достаточно его визита в воюющую Чечню, чтобы переломить ситуацию. Еще в начале 1996 года на одном из закрытых заседаний Совета безопасности он заявил упрямо: «Поеду в Чечню! Когда поеду — не скажу». Помолчав немного, простодушно добавил: «Ну, может быть, числа двенадцатого…»
Барсуков, на котором вместе с Крапивиным лежала ответственность за обеспечение президентской безопасности, был буквально потрясен: как же можно называть конкретную дату на людях? Ведь поездка Ельцина перестает быть тайной. В рядах чеченских боевиков есть вполне квалифицированные диверсанты,
