войсками и тепло поздравил меня с переездом на Житную улицу, в министерство. Как я уже упоминал, звал в Президентский клуб и обещал выписать членскую карточку.
То, как он исполнял свою работу, оставаясь на людях преданной тенью президента Б.Н. Ельцина, не могло не вызывать у меня чувство уважения. Думаю, он добросовестно исполнял свою основную обязанность. Жаль, что в сухом остатке его генеральской службы оказалась только вот эта мстительная книга — «Борис Ельцин: от рассвета до заката», и больше ничего.
Но Коржаков не имел бы славы сильного человека, если бы не попытался влиять на деятельность такой могущественной структуры, которой являлось МВД Российской Федерации. Несколько раз он просил оперативные материалы, и мне докладывали, что есть устный запрос на то генерала Коржакова.
Не думаю, что он чем-либо у нас разжился, но из Генеральной прокуратуры, я знаю, он кое-что получил.
Один только раз он появился у меня вместе с неким Стрелецким. Их интересовали некоторые факты коррупции в милицейской среде, в том числе материалы по Солдатову. Все, что они приводили в доказательство, показалось мне тогда неубедительным: «Вот там Солдатов замешан…» Я попросил: «Скажите конкретно, что у вас есть на руках?» Коржаков со Стрелецким отделались общими фразами и никаких доказательств коррумпированности этого генерала не предъявили.
Впоследствии, летом 1996 года, когда уже был снят Коржаков и на основании иных материалов Солдатов был уволен со службы, но дело не в этом. Важно то, что Коржаков понял: без достаточных оснований я людей не буду ни выгонять, ни отдавать под суд.
До марта 1996 года Александр Васильевич относился ко мне совершенно лояльно.
Но после 18 марта 1996 года, когда я воспрепятствовал разгону Государственной Думы и запрету компартии, в наших отношениях почувствовалось отчуждение. Здороваться-то мы здоровались, но было видно: Коржаков недоволен. Что-то очень важное я поломал в его политических планах.
Может быть, он рассчитывал на то, что я приватно буду информировать его как человека, близкого к президенту? Но я имел прямой доступ к Ельцину и не нуждался в услугах посредников. Правда, советовался, когда речь шла о безопасности президента, и понимал, что к моим доводам Борис Николаевич может и не прислушаться.
Перед полетом Ельцина в Чечню убеждал Коржакова: «Отговорите!» Александр Васильевич ответил мне с некоторой обреченностью в голосе: «Не послушает. Меня, вроде того, от тела — оттирают… Там уже не я — там другие люди влияют на президента».
Дальше Лебедь в поисках очередной эффектной акции берется за борьбу с преступностью в Москве.
Откровенно говоря, я даже обрадовался: ну вот, слава Богу, есть на кого опереться, и во время нашей очередной встречи сказал Александру Ивановичу Лебедю, что поддерживаю его начинание.
Мы провели несколько совещаний у мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова. Вскоре выяснилось, что Лебедем вынашивается несколько совершенно бредовых идей. Чего только стоило планируемое им создание специальных сил для борьбы с преступностью, под его, Лебедя, руководством или арест подозреваемых без санкции прокурора — на основании всего лишь оперативных данных.
Но поскольку в московской мэрии было много грамотных юристов, замыслы Лебедя были раскритикованы еще на уровне идеи. И вскоре он убедился, что кавалерийским наскоком сделать ничего нельзя.
В последних числах июня от Лебедя опять последовал телефонный звонок. Опять с просьбой срочно прибыть в Совбез в связи с «серьезностью обстановки».
Встретил он меня вопросом: «Скажите, А.С., как у нас охраняется телецентр в Останкино? Шаболовка? Какими силами?» Отвечаю: «Все охраняется. Учли и опыт 93-го года. Захват телецентра «Останкино» исключен». В свою очередь поинтересовался: «Случилось что-то экстраординарное?» Лебедь придвинулся ко мне: «А.С., поймите — президент вырубился… Он в тяжелом состоянии». «Как?» — изумился я.
Александр Иванович развел руками: «Вот так!» То ли уточняя, то ли, наоборот, утверждая, Лебедь задумчиво произнес: «А.С., вы же были на приеме в Кремле?». «Конечно, был, — подтвердил я общеизвестный факт. — Причем вместе с вами. И что же?». «А то, что, — Лебедю не терпелось меня удивить, — Борис Николаевич выпил там пять рюмок водки…»
Я рассмеялся: «Александр Иванович, да будет вам известно, что президенту из водочной бутылки наливают одну лишь воду. И делают это уже несколько месяцев — с того времени, когда у президента появились проблемы со здоровьем. Если Ельцин сейчас, как вы утверждаете, болен, то причины кроются в чем-то ином. Но как, — я испытующе посмотрел Лебедю в глаза, — это проверить?»
Во-первых, мое известие о том, что Ельцин уже давно не пьет на людях ничего крепче воды, ошарашило секретаря Совбеза: он этого не знал и попытался неловко отшутиться: «Надо же, мне показалось, что он выпил больше меня…» Во-вторых, способ, с помощью которого Лебедь предложил мне выяснить состояние здоровья Ельцина, потряс меня своей самонадеянностью. «Ну, вы же — министр, — сказал он. — Поднимите трубку, попросите к телефону президента и проверьте!»
«Нет, Александр Иванович, — решительно возразил я. — Такие методы тестирования президента мне не по душе. Но если ваша информация о тяжелом состоянии Ельцина верна, то должен быть в курсе Черномырдин. Давайте свяжемся с ним?»
В принципе мне уже стала понятной причина, вынудившая Лебедя интересоваться у меня системой охраны телецентра в Останкино: ему мнилось, что теперь, когда президент болен или мертв, самое время не пропустить благоприятный момент и успеть раньше других сделать эффектное заявление в эфире.
На законных основаниях — по Конституции — в случае утраты президентом способности управлять страной, президентские полномочия передаются премьер-министру, а не секретарю Совета безопасности. Закон есть закон, и Лебедь не мог не понимать, что высшая государственная власть не могла упасть ему в руки просто так — за здорово живешь. Ее можно было только добыть. Добыть в обстановке смятения, когда нация особенно нуждается в лидере.
Было по всему видно: Лебедь страстно мечтал об этом. Отсюда грезы о телецентре «Останкино», отсюда мелочная суета человека, боящегося пропустить дележ наследства.
Пляска на гробах — это не в моем характере. Как бы ни сложны были мои личные взаимоотношения с Ельциным или с кем-то иным, я никогда не желал людям зла. Тем более смерти. Запрограммированность Лебедя именно на такой поворот событий вызывала во мне чувство брезгливости.
Бодрый голос премьер-министра, которого я выдернул в буквальном смысле этого слова с какого-то сельскохозяйственного совещания, не предвещал никаких потрясений: «А.С., я два часа тому назад разговаривал с президентом…»
Черномырдин, которому я, сославшись на озабоченность Лебедя, объяснил причину звонка, охотно делился новостями: «Президент немного простыл. Но ничего страшного не происходит. Он даже попросил оставить ему копию моего доклада перед аграриями. Если будет чувствовать себя лучше, то выступит сам. Его окончательного решения я не знаю. После того, как переговорю с ним, обязательно перезвоню тебе».
Виктор Степанович сдержал слово и связался со мной где-то в половине двенадцатого ночи: «Анатолий, все происходит так, как я уже говорил. Я заезжал к президенту. Он приболел. Выступать не будет — сел голос. Нет никаких причин для волнения — в этом ты должен быть твердо уверен».
Хотя, как я узнал позднее, у Ельцина в тот день действительно прихватывало сердце, версию Черномырдина я принял как нормальный человек, с облегчением, и все — слово в слово — утром повторил Лебедю. Он поблагодарил меня тихим удрученным голосом и положил трубку.
Первые встречи с Александром Лебедем убедили меня в том, что с этим человеком следует вести себя крайне осмотрительно. Ложный навет — вообще-то не редкость в Кремле, но бездушие и беспощадность Лебедя, сумевшего на моих глазах сфабриковать «дело о втором ГКЧП» и доложить его президенту в выгодном для себя свете, наводили на мысль, что у бывшего командарма не все в порядке с совестью.
Жертвами ложного навета стали несколько генералов, среди которых, как я уже упоминал, были и мои однокашники по Академии Генштаба. Странным казалось и то, что Лебедь, чьи курсантские и офицерские годы прошли под очевидной опекой Павла Грачева, теперь не без удовольствия пинал своего утратившего
