тремя детьми? Работала в колхозе, потом поваром в районной больнице, чтобы кто-то из ребят хотя бы время от времени мог перехватить миску казенной каши…
Старшие мои братья росли, как полагается, настоящими деревенскими мальчишками военной поры. То снаряды откуда-нибудь притащат, то лошадь трофейную домой приведут. В безотцовщине каждый из них ковал свой характер, как того требовала улица и правила того времени. Василий после войны и вовсе убегал из дома с какой-то бродячей группой. Через два месяца его задержали под Харьковом, вернули домой в сопровождении милиционера и сдали отцу под расписку.
Каждому из своих братьев я благодарен, от каждого многому научился.
Родившийся самым последним (в 1946 году отцу был 41 год и 38 — маме), да еще после тех испытаний, которые выпали на долю моей семьи из-за отцовского ареста и войны, я, конечно, не мог не ощущать разницу в возрасте и в мировоззрении, которая была между мной и старшими братьями.
Родившийся в 1927 году, Тимофей даже успел принять участие в войне с Японией в 1945 году. Когда в 1944 году пришла повестка, мама отвела его в военкомат, располагавшийся в селе Дивное. Отступавшие год тому назад немцы взорвали мост через реку Калаус, и щуплому от недоедания Тимофею трудно была преодолеть ее вброд. Тогда мама взяла этого «защитника» Родины под мышку и так перенесла на противоположную сторону реки.
Тимофей отслужил в армии семь лет, а, вернувшись, до пенсии работал в милиции. Что много лет спустя давало основание другому моему брату, Федору, работавшему председателем колхоза, шутливо напоминать мне — офицеру, и Тимофею — старшине милиции, — что мы по сравнению с ним, народным кормильцем, обыкновенные бездельники.
Мы очень его любили и горевали, когда он умер.
Федор оставил о себе добрую славу в наших родных краях. Окончил сельскохозяйственный институт, работал председателем двух колхозов, был председателем райисполкома.
Но не его должности, а глубокая житейская мудрость, которой отличался Федор, делала его в наших глазах чрезвычайно авторитетным человеком. Лично я обязан ему очень многим: это он требовал от меня очень серьезно относиться к учебе и очень радовался моим успехам на этом поприще.
Василий продолжил отцовское дело: стал профессиональным водителем. Причем очень квалифицированным. Когда бываю в Ставропольском крае, обязательно езжу только с ним.
И по возрасту Василий немножко ближе ко мне: все-таки разница между нами всего лишь в одиннадцать лет. Я рос у него на глазах, и по праву старшего брата именно он на первых порах был моим защитником. Помнит, как за братьями я донашивал старую обувь, как мастерил себе самодельные лыжи из сломанных бочек. Брал пару изогнутых досок. Подтачивал, где надо, ножичком и делал веревочные завязки. В 1957 году уже взрослый Василий с шоферского заработка купил мне настоящие магазинные лыжи.
Я — человек благодарный. У меня рука не поднялась выбросить эти лыжи, даже когда, будучи офицером, все время переезжал с места на место. Недавно я рассказал Василию, что храню его подарок по сей день. На него это произвело впечатление.
В этот круг — в круг самых близких для меня людей — входит и двоюродная сестра Вера. Та самая — дочь пропавшего без вести солдата Егора Супрунова, что родилась 23 июня 1941 года. Внучка достопамятной Секлеты, вышедшей замуж за веселого военного музыканта, моего деда по матери, Гаврилу Никитича.
Для меня она просто сестра. Добрая, внимательная, красивая женщина, сумевшая сохранить присущие нашему роду трудолюбие и настойчивость.
Уже после моей отставки с поста заместителя председателя правительства России и министра внутренних дел в марте 1998 года, когда, по принятым в нашем Отечестве правилам, на меня стали собирать компромат, в Ставропольский край вылетела группа компетентных в таком деле сотрудников. Перед ними стояла задача — отыскать в родных краях Куликова все движимое и недвижимое имущество, денежные счета и прочие финансовые активы, которые я теоретически мог бы укрывать на территории края.
Знаю, что, заглянув во двор к брату Тимофею и к сестре Вере, отправились восвояси. Ничего не нашли они там, кроме саманных хат моих близких родственников, родительских могил да крыльца, на котором стоял в 1943 году, приехав домой на сутки, мой битый следователями и лагерями отец.
Битый, но никем и ничем не сломленный.
Конечно, мое послевоенное детство не идет ни в какое сравнение с детством моих братьев. Хоть и нечасто, но мне мог перепасть кусок жмыха или макухи (прессованные семена подсолнечника и горчицы, остающиеся после отжима растительного масла), которые привозил из рейса отец. Такой кусок, завернутый в тряпку, обычно лежал у него за спинкой шоферского кресла.
Я не мог не чувствовать, что меня с отцом связывали какие-то особые отношения. Может, потому, что был я в семье самым младшим. А может быть, оттого, что мое появление на свет после того, что было пройдено отцом за последнее десятилетие, казалось ему нежданной и последней радостью. Это был уже не просто ставропольский крестьянин Куликов, ездивший к калмыкам на заработки. Теперь он понимал, что такое лишения и смерть, он знал цену пайкового хлеба и цену человеческой жизни. Это был человек иного закала, для которого мое рождение означало настоящее — и это можно было потрогать руками — возвращение домой.
Нечто похожее было испытано и мной, когда в один из дней чеченской войны в генеральском вагончике я остался один на один со своими самыми тяжелыми мыслями. Шли кровопролитные бои. На моих глазах горели боевые машины и гибли люди. Совсем недалеко отсюда, в боевых порядках внутренних войск, воевал с бандитами мой сын, капитан Сергей Куликов. Такова человеческая природа: вольно-невольно, но часто думал о нем. Очень сильно переживал, потому что лучше, чем он, представлял опасности, которые могут встретиться нам на этой военной дороге. Не скрою, хотелось одного — собраться всей семьей за столом, открыть бутылку вина и понять: наконец мы снова все вместе! И это казалось несбыточным счастьем.
Подумал: «Будь ты проклята, эта война!..»
Если это и было на самом деле, то отец старался не выдавать своих чувств. Не делал различий между сыновьями. Любил всех. В каждом отличал свои достоинства и твердой рукой, правда, не пережимая, руководил нашей семьей. Лишь однажды, как мне кажется, он здорово испугался, почувствовав, что может оборваться вот эта ниточка, по-особому связывавшая нас.
В Айгурский из Сухуми приехал погостить мамин брат — Дмитрий Гаврилович Супрунов, которого мы все величали дядей Митей.
Много лет тому назад, еще до войны, вместе со своей женой Марфой он перебрался в Абхазию. На фронт он не попал из-за тяжелой болезни. Работал скромным бухгалтером в одной из строительных организаций.
Не имевший собственных детей, дядя Митя очень быстро со мной подружился. Предложил моим родителям: «В этом году Толику идти в первый класс. Важно, чтобы ребенок учился в городской школе. Пусть он останется в Сухуми. Поможет нам с Марфой, а заодно получит хорошее образование. У вас еще есть ребята, а у нас с женой — никого…» Отец отрезал: «Нет!» Насилу дядя Митя его уговорил, чтобы я с мамой, которая приходилась Дмитрию Гавриловичу родной сестрой, поехал в Сухуми на лето. Доводы были убедительными: «Толик будет купаться, а Маша подлечит сердце…»
Это наше путешествие в Абхазию закончилось тем, что дядя Митя все-таки упросил сестру хотя бы на один год оставить меня в Сухуми. Там я пошел в первый класс, а мама вернулась домой.
Вернувшийся из рейса отец сразу спросил: «Где Толик?» «Я его оставила у Дмитрия», — ответила мама. Отец сначала не поверил. Думал, что мама шутит. Но, видимо, предчувствие какой-то опасности подняло его на ноги. Он пошел искать меня. Заглядывал под кровати: «Толик, ты где?..» Выбежал во двор, звал меня: «Сынок, отзовись…» Когда наконец понял, что меня нет дома, вернулся в комнату и сказал маме грозным голосом: «Иди хоть пешком! Бери палку и иди за сыном!»
Насилу его отговорили.
Через год я вернулся домой. В последующем еще два или три раза предпринимались попытки вернуть меня в Абхазию, но отец всякий раз просто становился горой: «Пусть ездит на каникулах. Пусть помогает. Но я не хочу, чтобы сын уезжал из семьи!»
