Не исключаю, что в тревожной обстановке кто-то из них растерялся и принял БТРы внутренних войск за неожиданное подкрепление противника. К сожалению, в обстановке гражданской войны, войны, по сути братоубийственной и коварной, срабатывает страх неожиданной измены. Появляется неясность обстановки, отчего весь мир кажется враждебным, а значит — подлежащим профилактическому обстрелу. Военные психологи фиксировали подобное.
Горько, если нечто подобное произошло с экипажами наших бронетранспортеров, напоровшихся на кинжальный огонь…
Но это было вполне возможно. Задача на действия в районе Дома Советов ставилась войскам во второй половине ночи. Причем задействованы в ней были разнообразные части армии, ВВ и милиции, прибывшие из Подмосковья. Многое в этой операции — я знаю — планировалось сходу. Многое сшивалось на живую нитку из-за страшного дефицита времени. Например, генерал Анатолий Шкирко был вообще заблокирован: целый день я не мог на него выйти по связи. И вместо Шкирко действиями внутренних войск 4 октября у Белого дома руководил генерал Анатолий Романов. Человек он точный и добросовестный. Уверен, что он сделал максимум возможного, чтобы минимизировать потери.
Однако это никак не умаляет мужества солдат и офицеров ВВ, которые выполнили свой долг до конца.
События, произошедшие в октябре 1993 года в Москве, обязательно — в зависимости от политической конъюнктуры — еще не раз будут оцениваться и политиками, и историками, и обществом.
Лично я всегда буду оценивать их с двух точек зрения: командующего внутренними войсками и позднее — министра внутренних дел. Речь не о чистоте совести, а об объективной оценке той ситуации и возможностей, которые очень разнят две эти высокие должности. В качестве командующего войсками ты просто следуешь в русле происходящих событий. В качестве министра — имеешь возможность влиять на них еще на той стадии, когда только появились причины для какого-либо противостояния.
Но именно опыт работы в должности министра внутренних дел позволяет мне сделать утверждение, что политический кризис, разразившийся в октябре 1993 года, вполне мог окончиться мирно и тихо. Так мирно и так тихо, что лишь очень немногие люди сегодня вспоминали бы о нем. Ведь похожая ситуация, сложившаяся в марте 1996 года, когда президентом было принято принципиальное решение о роспуске Государственной Думы и запрете коммунистической партии, — а это могло бы привести к более серьезным последствиям, — разрешилась без стрельбы и крови. Без национального позора. Без братоубийства.
Мятежная территория
Почти весь 1993 год в Москве прошел под знаком противостояния ветвей власти. Это вовсе не означало, что жизнь на южных окраинах России была менее драматичной, нежели в центре. Но по понятным причинам именно события в Москве — трения и обиды политиков, закончившиеся кровопролитием простых россиян, — приковывали к себе внимание и политической элиты федерального уровня, и руководителей сколько-нибудь значительных средств массовой информации, и наших соседей за рубежом. На какое-то время знаковые фигуры отечественной политики заслонили собой все остальные дела, происходящие в государстве, и запомнились — кто царственной неуступчивостью, кто маниакальным властолюбием, а кто и дешевым авантюризмом.
Это и понятно. Слишком многое тогда решалось именно в Москве. Но если посмотреть реалистично, даже временная победа мятежников для Отечества могла означать только одно: раскол общества, чреватый братоубийственной гражданской войной. В этом у меня нет сомнений и сегодня. Я очень люблю свою Родину, но по поводу некоторых своих соотечественников никаких иллюзий не питаю: эти могут и резать, и вешать на фонарях, и жечь живьем, не боясь ни Божьего Суда, ни суда своих современников.
В этом нетрудно было убедиться: достаточно посмотреть на ожесточенные лица людей, штурмующих телецентр в Москве, либо получить свежую информацию из районов межэтнических столкновений, в том числе и из мятежной Чечни, где к 1993 году уже вполне окреп и организационно оформился абсолютно бандитский режим бывшего советского генерала Джохара Дудаева.
Наши возможности по работе внутри самой республики были ограничены — разведка внутренних войск появится только в 1994 году, — но ни сил, ни времени мы не жалели на то, чтобы по крупицам отслеживать общеполитическую ситуацию в Чечне, и особенно факты преступлений этого режима. Знали, что жизнь любого человека в республике не только не защищена цивилизованным законодательством, но зачастую зависит от прихоти полевых командиров, разделивших Ичкерию, словно феодалы, на доходные владения. Отдавали себе отчет, что под маховик массового террора в первую очередь попадают русские жители Чечни. Что кормится республика не столько делом своих рук, а больше — набегами и воровством. Идеологической основой для которых стала «борьба за независимость», ведущаяся на уничтожение, прежде всего с иноязычными соседями по лестничной площадке, по улице, по кварталу.
Очевидцы этого насилия рассказывали страшные вещи: тринадцатилетняя девочка — о том, как ее насиловали 15 чеченцев, преподаватель института — о том, как студент угрожал ему смертью за то, что он отказался принимать зачет у своего студента, проводники поездов — о зверствах налетчиков и грабежах проходящих через Чечню поездов. Убивали, чтобы вселиться в понравившуюся квартиру, чтобы забрать стариковскую пенсию, полученную накануне, убивали просто так… Ни за что, ни про что. Молодой чеченец на «Жигулях» насмерть сбивает на дороге русскую старуху, выходит из машины и пинком ноги спихивает человеческий труп в придорожную канаву…
Это не выдуманные, а реальные события, подтвержденные свидетельствами беженцев, которые все эти годы, пока в Чечне существовал бандитский режим, выходили из республики через наши контрольно- пропускные пункты в Северной Осетии и Ингушетии, в Ставропольском крае и в Калмыкии. Этот людской поток не иссякал: бывали дни, когда административную границу с Чечней только на одном из КПП пересекали по 30–40 семей. При этом чувствовалось, что давление на русских в республике усиливается с каждым часом. Первые вынужденные переселенцы еще имели возможность продавать дома, а вырученной за них суммы хватало хоть как-то устроиться в других регионах России. Но в 1993 и 1994 гг. с ними уже не церемонились: цену за проданное жилье предлагали такую, что ее едва хватало, чтобы добраться до первого КПП. При этом на каждом километре чеченской дороги надо было буквально откупаться от бандитов и республиканских чиновников, которые мало чем отличались от банальных грабителей. В селах и казачьих станицах, некогда населенных преимущественно русскими людьми, теперь чаще всего встречались размашистые надписи на домах и заборах: «Продается», «Продается», «Продается»… Достаточно сказать, что средняя стоимость добротного дома вместе с землей и хозяйственными постройками равнялась в то время моей зарплате всего за один месяц. А это была весьма скромная зарплата, на которую не разгуляешься.
Так было не только в Чечне, но и в тех районах Ингушетии, где чеченские бандиты чувствовали себя как дома. В одну из таких старых казачьих станиц в Ингушетии — Вознесенскую — я прилетел на вертолете 10 августа 1993 года. В сельском совете мне быстро объяснили ситуацию: отток коренного казачьего населения в другие регионы России продолжается и напоминает бегство. Если в конце 80-х годов русских в станице насчитывалось 3421 человек, то в августе 1993 года их оставалось только 503.
Масштаб преступности в Чечне можно легко представить, сравнив сухие статистические данные по Чечне и по Ростовской области, находящейся также на Северном Кавказе. Если в Ростовской области с населением в 4,5 миллиона из каждых 100 тысяч человек погибают насильственной смертью в среднем 11 человек в год, то в Чечне, где в 1993 году проживали около 700 тысяч человек, из каждых 100 тысяч погибали от рук преступников уже 290 человек. То есть криминальные убийства в Чечне стали обычным делом: каждую неделю почти 40 человек находили свою смерть от бандитов без всякой надежды не только на справедливое возмездие, но даже на простое сочувствие. При этом никем не учитывались и не расследовались другие тяжкие преступления — грабежи, изнасилования и т. п. То есть официальные структуры Ичкерии начинали что-то предпринимать, если речь шла о преступлениях против этнических чеченцев, но почти всегда оставались безучастными, если пострадавшими были не мусульмане.
Если называть вещи своими именами, это была настоящая резня, которую сами дудаевцы гордо
