Ей тогда подумалось, не имеет ли этот парень отношения к Афганистану… Буквально пару дней назад они с Герой слушали рассказ кабульского корреспондента радио «Свобода». То есть что значит «слушали»? — сидели у приемника ухом в динамик, кое-как перемогая треск глушилок. Журналист толковал о недавнем перевороте, когда главой государства вместо Амина стал Бабрак Кармаль, о взятии советским спецназом какого-то дворца… название толком так и не разобрали — Ташбек, Башбек… что-то восточное. По его словам (плохо различимым, к сожалению, за треском и гулом), в ту зимнюю ночь творилось во дворце что-то совершенно невообразимое, кровавое, страшное — стрельба, пальба, горы трупов. И Амина вовсе не афганцы сместили, а наши грохнули… вот ей и подумалось: может, и парень из того самого спецназа? Что за бесы его, бедолагу, так корчат?..
В какое-то мгновение отец Глеб раскрыл глаза, из них плеснуло пронзительным голубым светом, на миг озарившим комнату, и тогда гэбист затрясся, прижал к лицу ладони и, шатнувшись, опустился на колени; плечи его продолжали трястиcь, а отец Глеб вдруг как-то обмяк, устало провел рукой по челу, будто утирая пот, и вздохнул, а потом положил ладонь ему на макушку.
Так зримо переживал парень свой и впрямь, должно быть, смертный грех, что Кира даже забыла на время, что это не человек, а гэбист… а он всю службу так и простоял на коленях…
Погрузившись в воспоминания и задумавшись, она не заметила подходящих к подъезду и вздрогнула, когда бухнуло почти в самое ухо:
— Привет!
Вскинула взгляд, радостно ахнула:
— Артем! Лизка!
— Ты, сестрица, должно быть, не в курсе, — серьезно сказал Артем, целуя ее в щеку. — Поздравь нас: мы сегодня женились.
Пока шла служба, Кира никак не могла сосредоточиться на главном; она физически чувствовала, как решимость то наполняет все тело, заставляя вздрогнуть и напрячься каждую жилку, то снова откатывается, оставляя его слабым, смятенным, с испариной на поникшем лбу… То казалось, что вот она сейчас шагнет к отцу Глебу — и откроется наконец, впервые расскажет, что ее сын Алексей вовсе не сын ее мужа Геры; что она сознательно обманула мужа, что на это были такие-то и такие-то причины… То становилось ясно, что это никак, никак невозможно: даже священнику, даже такому близкому человеку, такому родному, светящемуся добротой и пониманием, она этого рассказать не сможет.
И в итоге, оставшись на каком-то нелепом междупутье, сбивчиво заговорила о сущей ерунде… поймала взгляд: отец Глеб, казалось, и не слушал вовсе. Тогда вернулась к тому, с чего, собственно, и надо было начинать.
— Отец Глеб, я… дело вот в чем, — снова на мгновение замялась. — Я ребенка хочу родить, отец Глеб. Второго.
— Вот как! — радостно удивился он; тут же озабоченно построжел: — А Гера-то? Гера хочет?
— Хочет, очень хочет, — кивнула Кира. — У нас ведь были размолвки… я вам рассказывала. Я во многом сама виновата, отец Глеб. Почти целиком виновата. А теперь все так хорошо. Да, он хочет… он-то и хочет, сам меня просит второго… Девочку.
— Вот и отлично, — деловито кивнул отец Глеб. — Покрестим.
— Но дело в том, что…
Замахал рукой:
— И слушать ничего не хочу! Не хочу ничего слушать! Категорически благословляю, Кира, дорогая! Категорически! И курить бросай по такому случаю!..
Выходили по очереди. Вечер был теплым, ясным. Кира подождала на углу, чтобы идти к метро вместе.
Артем весело доложил, что получил благословение задним числом, а обвенчать отец Глеб обещал потом, через два года, когда вернется из армии.
Лизка шла счастливая, приникнув к новообретенному мужу.
Кире хотелось спросить, благословил ли его отец Глеб на войну.
Так и не решилась.
Артему показалось, что она выглядит расстроенной, и это было странно после исповеди…
Но он тоже не стал задавать вопросов.
Проводы
Шагая по Ленинградке, Бронников размышлял о том, что истинный соблазн — вовсе не тяга к преступлению. Слишком просто. Истинный соблазн — желание смотреть на преступление под таким углом зрения, когда оно уже никаким преступлением не является.
Дело, собственно, в вере. Вера не требует доказательств. Вера на многое способна… верой спасается человек, верой же, судя по всему, и гибнет… Да и вера и религия — совсем не одно и то же. Религия — общественна, вера — глубоко индивидуальна.
Вспомнил об отце Глебе…
Дружба у них не сложилась: Бронников в церковного Бога не верил, полагая про себя, что смотрит на вещи шире. Неоднократно, надо сказать, получал от воцерковленных православных мягкие отповеди, суть которых сводилась к тому, что его широта есть порождение духовной узости, а на подвиг веры ему не хватает мужества.
Но про отца Глеба знал твердо: святой. Такого спросят: стрелять в тебя или на шаг отступишь? — скажет: стреляй. Несколько раз наблюдал его при исполнении. Зримо, чувственно, кожей ощущал, какая сила, какая решимость льется от священника… мурашки по коже бежали, струение запредельного ветра по волосам.
А однажды Бронников, памятуя о том, что отец Глеб не только священник, но еще и ученый, причем ученый в правильном смысле слова: человек, гоняющийся за истиной, а не просиживающий штаны, — и улучив подходящую минуту, спросил у него, не справедливо ли в конце концов утверждение, что Бог един для всех — для христиан, мусульман, иудеев и прочих боговерцев, неисчислимых по разности свойственных им причуд, — ибо воистину недосуг Ему, Великому и Благому, разбирать со своей высоты, кто какие поклоны бьет, кто какие жертвы приносит.
И вдруг отец Глеб сверкнул глазами сердито, даже зло и сказал жестко, как отрезал:
— Нет!
И повторил:
— Нет! Это не так!
Потом резко отвернулся, не сделав попытки вернуть в стадо заблудшую овцу; напротив, отошел в другой угол и на Бронникова в тот вечер больше не смотрел: не замечал, будто вовсе не видел, как если бы того и в храме-то не было.
После этого происшествия случился у них с Артемом разговорец: тот еще по дороге к метро осторожно заметил, что, дескать, не надо было отца Глеба обижать…
Бронников и сам жалел, что полез с вопросами. Сам он хаживал к отцу Глебу, можно сказать, за компанию, тайную воцерковленность и Киры, и Артема принимал как форму протеста. Но если являешься в храм, веди себя соответственно, настоятелю атеисты ни к чему. Ему, однако, хотелось бы объяснить основания своего поведения, поскольку был уверен, что внутренне они довольно похожи, наверняка придет время, когда Артем разделит его точку зрения.
— Не хотел обидеть. Но согласен — неловко вышло.
— Конечно. Он за веру умереть готов, а ты ему такое…
— Да, да… Он готов за свою веру умереть… Кто-то еще — за свою, совсем непохожую. А я, допустим, не готов ни за ту, ни другую, но тоже, скорее всего, умру. Согласись, что с этим надо как-то разобраться.
— Что ты имеешь в виду?
