В ту пору его мытарили по третьему разу: выдернули с подкомандировки, ткнули подыхать в лагерную тюрьму. Месяца через три вызвали на первый допрос.
Он ожидал, что опять станут требовать признаний, связанных с Игумновым, с Восточным отрядом ордена тамплиеров, с анархо-мистицизмом. Выяснилось, однако, что дело совсем в другом: на него показал Янис Бауде.
Шегаев не знал, по какому делу проходит Янис, однако показаниям его не удивлялся. Было начало тридцать девятого года, слухи по лагерям ходили самые дикие, да и на собственной шкуре каждый чувствовал, как страшно лютует время. Уж кому как не Янису было знать постановку дела в родном ведомстве! Должно быть, он решил, что, скорее всего, Шегаев давно уже числится по спискам архангела Михаила; а если так, ему не будет хуже, коли Янис повесит на него все то, чего добивается следствие: повесит на покойника, чтобы вывести из-под удара кого-то из еще живых.
В общем и целом он верно рассчитал. Игорь Шегаев и в самом деле должен был погибнуть. В последний раз смерть ждала его здесь, в лагерной тюрьме. Главное отличие лагерной тюрьмы от нормальной, если не считать того, что она была расположена не в каменных казематах, а в обычных деревянных бараках, заключалось в режиме питания. Логика начальства была понятна: как нормальный человек, попавший в тюрьму с воли, терпит ущерб в своих привычках и рационе, так и лагерник, оказавшийся в тюрьме лагерной, должен, по идее, претерпеть то же самое. Значит, если человек на воле ест что и как хочет, а в обычной тюрьме ему полагается шестьсот граммов хлеба и миска баланды два раза в день, то лагерник, на лагерной своей воле получавший шестьсот граммов хлеба и миску баланды два раза в день, должен быть низведен до четырехсот граммов хлеба и одной миски баланды. Указанный рацион достаточен, чтобы довольно долго поддерживать тление жизни, доказывая тем самым правоту врачей НКВД. Но месяца через четыре у человека появляется безбелковый отек, в совокупности с неукротимым поносом быстро приводящий его к гибели.
Однако Шегаеву снова повезло — на втором месяце его пребывания норму изменили, добавив к ней еще двести граммов хлеба и миску баланды, сваренной на рыбе…
Короче говоря, закавыка была только в том, что Игорь Шегаев оказался жив.
— Подтверждаете показания?
Шегаев молчал, подбирая слова.
— Я хорошо знаю Яниса Бауде, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал тверже. — Даже очень хорошо!.. Мы крепко дружили на протяжении многих лет. Бывало, не виделись по полгода, а бывало — каждый день… Его показания — сплошная выдумка.
— А если подумать?
— Думай не думай, сто рублей не деньги…
— Шутки шутишь!
— Да какие шутки… Что мне думать? То же самое скажу.
— Ну хорошо, — решил следователь. — Все-таки пару дней подумайте, а потом снова встретимся.
И крикнул вохровцу:
— Увести!
Увели…
— Признаваться будем? — скучно спросил следователь двумя днями позже.
— Рад бы, — ответил Шегаев. — Не в чем.
— Ну тогда еще подумай! — как будто даже обрадовался следователь. — Стой здесь и думай!
Больше никто не обращал на него внимания, и он стоял и думал, но не о том, чтобы признаваться, а сколько времени ему придется стоять и на сколько его хватит.
Кончился рабочий день. Сотрудники сложили бумаги, заперли столы и ушли по домам, громко переговариваясь и смеясь.
Ближе к ночи стоящих собрали в одну комнату — под надзор оставшегося на работе чекиста. Иногда слышались крики — должно быть, где-то в соседних кабинетах шли ночные допросы.
Они стояли.
Все проходит — прошла и ночь.
Утром захлопали входные двери — снова повалили на работу следователи, опера.
Стоящих развели по прежним местам.
— Не надумал?
— Нет.
— Ну, коли нравится, думай дальше…
Шегаев думал. Он думал о том, как человеческая воля может исковеркать смысл самых простых и необходимых вещей. «Думать!» — ведь как это важно! Если бы человек не думал, он не научился бы пользоваться огнем!.. не изобрел бы колеса!.. он остался бы животным!..
— Думай, думай!
Он думал. Кровь тяжело стучала в голове, невыносимо болела спина. Он думал о силе. Что такое сила? Быть сильным — что это значит? Может быть, нужно разбежаться и разбить голову о стену? Способность смело уйти от мучителей — это проявление силы? Или сила в том, чтобы все-таки выжить? Быть хитрее, выносливее, изворотливее! Оказаться упрямей — и снова выжить? Бороться до конца — и если умереть, то непобежденным?
— Думай, думай!
Он думал, думал…
Вохровец принес тарелку с соленой кетой и графин, в котором заманчиво плескалась вода, поставил на стол.
— Завтракайте, — меланхолично предложил следователь.
— Спасибо, — едва ворочая распухшим языком, ответил Шегаев. Это он тоже проходил: рыбы дадут, а вот графином только подразнят. — Я не голоден…
— Не голоден? — удивился следователь. Покачал головой, налил стакан воды, медленно, смакуя, выпил, глядя на заключенного, крякнул, облизнулся, поставил стакан и крикнул в коридор:
— Карпий, забирай еще одного!
Тогда-то и встретился Шегаев со следователем Карпием, о котором вспомнил сейчас в зябкой дреме…
Следователь Карпий оказался здоровым парнем — высокий, плечистый, с громадными кистями рук и непокорным чубом черных волос. Дело у него было, на первый взгляд, простое. Но всякое дело кажется простым только со стороны. А если заняться вплотную, выяснится, что не все так просто: и навыков оно требует соответствующих, и секретов в нем обнаружится много таких, о которых профан не догадывался… Скорее всего, это в полной мере относилось и к тому делу, которым был занят следователь Карпий, — к избиению заключенных.
При этом то ли Карпий нуждался в зрителях, то ли, что вернее, наблюдение за избиением входило в перечень мер воздействия, но привели к нему сразу двух з/к, и во втором Шегаев узнал одного из тех, с кем стоял ночью.
Именно за него Карпий взялся первым.
— Бей, сволочь, бей! — хрипел зэк, как бы отвечая на удары. — Бей, сволочь! Я председатель исполкома! Не знаешь меня? Юшкина не знаешь, сволочь?! Что ж, бей тогда!.. А!.. А!.. Слабо бьешь, сволочуга!..
Шегаева били и на втором, то есть предыдущем, следствии, когда таскали по разным тюрьмам Москвы, но там сама обстановка — холодные коридоры с лампочками в намордниках, каменные мешки, грохот железа, с каким закрывались и открывались многочисленные двери, — была такой жесткой и бездушной, что избиения и пытки казались естественным ее продолжением.
Помещение же местного НКВД было простым бараком со всеми свойственными обжитому бараку приметами. В той комнате, где «принимал» Карпий, на окнах празднично топырились накрахмаленные занавески в цветочек, а на одном из подоконников красовался вдобавок горшок с цветущей геранью. И это делало происходящее еще страшнее и тягостнее.
Шегаев стоял, глядя в пол, но все равно чувствовал, как звереет Карпий от нелепых подначек,
