выкрикиваемых избиваемым в страшном своем, в диком своем азарте, в стремлении хоть как-нибудь, как угодно, пусть хоть так, пусть хоть смертью своей — но одержать победу над палачом!..
В конце концов заключенный упал, замер без чувств на полу, а Карпий, трезвея, хрипло выдавил, обращаясь почему-то к Шегаеву, не произнесшему еще ни слова:
— Молчи, сволочь! Молчи лучше!.. ведь до смерти изобью!..
И не успел Шегаев, чья очередь теперь настала, даже охнуть, как получил такой удар ребром ладони по шее, что свет померк, и последующего избиения (довольно короткого, какое, должно быть, и полагалось по первому разу) он почти не ощущал, как будто плывя куда-то в густом тумане.
Когда очухался, привели назад и поставили на прежнее место…
Вот такой был следователь Карпий!..
Черт его знает, а может, и не Карпий… может быть, что-то спуталось в памяти?.. Всего пару раз тогда и слышал это: Карпий… Карпий, Карпий… Возможно, просто однофамилец — такое ведь тоже случается…
Шегаев ворочался на стульях, смотрел в темноту, досадовал на себя, что не может спать; думал, откуда берется зло и что нужно делать, чтобы его было меньше… и о том, что лучше было бы не иметь повода для подобных размышлений.
И еще: Господи, да неужели он теперь тут начальником?!
Что же касается Юшкина, того заключенного, что всплыл во взбудораженной памяти Шегаева, того самого заключенного, что кричал Карпию, будто он, избиваемый Карпием зэк, есть председатель исполкома Коми АО, — то именно в процессе последнего его избиения, невольным и беспомощным свидетелем которого стал Шегаев, в результате одного из ударов в область живота у подследственного произошел подкапсульный разрыв селезенки, — что само по себе вполне возможно не только при избиении, но и при падении с велосипеда, лошади, даже при неловком катании на лыжах, и в обычных условиях не приводит к смерти, а легко переводится из категории фатальных событий в категорию жизненных неприятностей посредством заурядных усилий врача-хирурга.
Однако условия были не совсем обычные. Весь вечер этого дня и всю ночь Юшкин стоял, окутываемый зыбким и мучительным туманом кое-как перебарываемого забытья. К утру капсула селезенки лопнула под напором скопившейся в ней крови. Кровь хлынула в брюшную полость. Юшкин стал очень бел, но все еще держался на ногах. Следователь предложил ему соленой кеты. Юшкин съел предложенное. К тому времени глаза подследственного запали, из под кожи явственно выступили кости черепа, нос заострился. Встревоженный его видом, следователь предложил подследственному воды. Юшкин отказался. Его необъяснимый отказ сломил волю гэпэуста: он вызвал конвой и отправил Юшкина в барак.
Последние два или три часа своей жизни Юшкин лежал, глядя в потолок открытыми, но уже почти неживыми глазами, часто ворочался и бормотал.
Ему представлялось, что скоро он дождется конца совещания и выскажет свою просьбу.
Просьбу он лелеял простую: отпустить его домой. Разумность просьбы и однозначность положительного решения, которое должно быть вынесено после ее рассмотрения, не вызывали у него сомнений — ведь он не был ни в чем виноват.
На самом деле никакого совещания не происходило — какое совещание, в самом деле, может произойти в лагерном барке? Совещание, мерещившееся Юшкину, имело место лет десять назад… девять — это уж как минимум.
Перышко вывело последнюю букву и, на мгновение замерев, переместилось к следующей строке журнала.
Дежурный секретарь (это была немолодая женщина с усталым и внимательным выражением лица) оторвала взгляд от страницы, в которой писала, и раскрыла второе удостоверение.
«
— Забирайте, — сказала женщина с усталым лицом и отодвинула удостоверения, из которых списывала фамилии, на край стола. — Присаживайтесь, товарищи. Придется подождать.
Юшкин взял оба удостоверения. Свое сунул в карман, второе протянул Коровину. И сел рядом, случайно чуточку задев.
— Тише ты! — вполголоса сказал Коровин таким тоном, будто Юшкин толкнул его в трамвае.
Юшкин поднес палец к губам: сам, дескать, тише.
Он тоже чувствовал себя напряженно. Но в отличие от Коровина, погрузившегося в оцепенение, его пробивало на оживленность. Между тем тишина в приемной стояла такая, что легкое шелестение страниц под руками женщины с усталым лицом звучало почти громовым грохотом. Было слышно даже, как в двух больших электрических люстрах под потолком что-то позванивает, хотя, казалось бы, звенеть там совершенно нечему. Юшкин осторожно задрал голову и присмотрелся.
Потом легонько толкнул локтем Коровина.
— Чего тебе? — одними губами спросил Коровин.
— Слышишь? — спросил Юшкин. — Звенит что-то.
—..?
Юшкин показал взглядом.
— В ушах у тебя звенит, — сердито прошептал Коровин. — Сиди!
Внутренняя дверь приемной бесшумно отворилась. Четверо подтянутых армейских (двое старших шагали гуськом, пара замыкающих потерлась в дверях плечами) с одинаково перекошенными от озабоченности лицами, неслышно ступая по ковровой дорожке, собранно прошли к выходу и исчезли.
Должно быть, Коровин занервничал пуще. Во всяком случае, на лбу у него появились бисеринки пота.
Из двери выглянул невысокий человек в военном френче, галифе, сапогах, с лысой головой.
— Автономная область Коми? — спросил он, то щурясь в лист на отлете, то распахивая сизые глаза на Юшкина. — Коровин, Юшкин?
— Так точно, — сдавленно отозвался Коровин, вскидываясь на ноги.
— Проходите, товарищи, — предложил лысый и, неожиданно весело расплывшись в усмешке, шутливо поправился: —…товарищи комики!
Но тут же посерьезнел, скомкав улыбку, неслышно прошагал, предводительствуя, до следующей двери — массивной, темной, сумрачно поблескивавшей краснотой лака, — и, дежурно запнувшись на пороге, пропустил внутрь.
Помещение оказалось огромное — квадратов в сто пятьдесят, одним взглядом не окинуть. Но и крутить головой, чтобы разглядеть все как следует — и дубовые панели, перемежаемые дубовыми же, под потолок, книжными шкафами, и изразцовую печь в углу, и длинный совещательный стол человек на тридцать, и массивные рамы высоких окон (сами окна, не будь задернуты шторами, дали бы достаточно света, чтобы не жечь средь бела дня электричество), и карнизы, резной орнамент которых повторялся на широких плинтусах, и темный паркет из широкой доски «в елочку», — крутить головой и озираться было совершенно не время.
Хозяин кабинета, откинувшись в кресле, сидел за рабочим столом. Правая часть стола была завалена газетами, бумагами, а на левой, оставлявшей впечатление пустой и чистой, стоял телефон, чернильница, пепельница, стакан и графин с водой.
Юшкин не впервые видел товарища Сталина. Но прежде это происходило в заседаниях съезда, довольно-таки издалека, когда товарищ Сталин сидел в президиуме или стоял на трибуне; а сейчас совсем близко, в нескольких метрах: поднялся из-за стола и сделал несколько неспешных шагов — чуть вперевалку и отнеся левую руку на сторону; затем так же неспешно остановился, доброжелательно осматривая вошедших и одновременное совершая пригласительный жест.
— Здравствуйте, товарищи! — голос низкий, глухой, с отчетливым кавказским акцентом, взгляд
