жил неподалеку, либо кто-то из близких просветил… Так или иначе, не совсем из пещеры.
— А до лагеря где работали?
— Я работала… — должно быть, собралась перечислить, но спохватилась: — Ах, до лагеря?.. При Наркомземе работала. НИИ землеустройства — знаете?
Шегаев знал НИИ землеустройства. Межевой институт когда-то заключил с НИИ договор на подготовку кадров среднего звена по специальности «топография», и ему тоже пришлось отчасти этим заниматься. Тогда он имел дело с заместителем директора этого НИИ Наташей Копыловой — молодой, симпатичной, живой, нарядной, хорошо за собой следившей женщиной.
— НИИ землеустройства? — удивленно повторил он. — Интересно!.. Я кое-кого знал там. Кандидат сельхознаук Копылова Наталья Владимировна — слышали?
И усмехнулся — мол, вот как играет судьба: одно только слово отделяет их от того, чтобы здесь, в таежной глухомани, в бараке за колючей проволокой, в зоне, оказалось вдруг, что у них есть общие знакомые там — в мире людей, агрономов, институтов и крахмальных блузок!
— Я и есть Копылова, — глухо сказала женщина.
Шегаев оцепенел.
— А вы кто? — робко спросила Копылова. — Я вас знаю?
В конторе царила атмосфера напряженной деятельности.
Карпий приказал Богданову соорудить новый лозунг и повесить на ворота вахты текстом внутрь, в зону.
Богданов навел густой известки и теперь мазюкал по кумачу, выводя буквы.
— На что мануфактуру переводит, — вполголоса сказал Вагнер. — У людей белье все потлело, а он лозунги пишет.
— Что ему до твоего белья, — вздохнул Богданов. — У него самого белье хорошее, офицерское.
— Кой черт писать такую глупость, — ворчал бухгалтер. — Еще бы ладно краской на олифе. А известку все равно за пять минут смоет.
Шегаев присмотрелся.
«Дождя в поле нет!» — заканчивал работу Богданов.
— Ничего себе, — сказал Шегаев. — Точно, совсем с ума сошел. Льет как из ведра.
— Зимой писали, что труд спасает от мороза. Чуть не до пятидесяти заворачивало, а он людей в тайгу гнал. Не актировал дни. Лозунгом обходился. — Вагнер безнадежно махнул рукой. — Зимой хоть известка дольше держалась…
Вагнер стал толковать, какое невиданно холодное и сырое лето выдалось, и уже с библейской терпимостью в голосе произнес что-то насчет того, что, дескать, разверзлись хляби небесные, — как в зоне началась неожиданная суматоха.
Оказалось, охрана почему-то загоняет всех в бараки.
Шегаев решил остаться в конторе — все равно он жил тут, в отдельной выгородке, — но скоро заглянул солдат, хмуро приказал взять матрас и присоединиться к заключенным.
— У меня пропуск на вольное хождение.
— Не знаю ничего. Карпий приказал!..
Никто ничего не понимал.
Бригады привели с делянок, и это, конечно, не могло не порадовать тех, кто мок с утра: обычно добирались часам к девяти, а сегодня сорвали в четвертом.
Но загнали даже с кухни, так что там и готовить стало некому. Потом все же нескольких увели назад. Поздним вечером притащили пайки и бак с баландой, чего тоже никогда не было, всегда прежде ели побригадно в столовой, то есть под хлипким навесом над несколькими шаткими столами.
Но незадолго до отбоя все-таки просочилось.
Хлеб в лагерь доставляли раз в неделю со станции Песчанка, куда он прибывал поездом. Как раз сегодня туда ездил стрелок… Вместе с хлебом, оказывается, и привезли известие.
Война!
Вот в чем дело!
Барак, загомонив было, пришибленно притих.
Уж чего зэку бояться, какого неблагополучия страшиться — при его-то совершенно неблагополучном положении, когда и сама жизнь висит на тонком волоске!
А все равно какое слово страшное — цепенит поначалу.
Война!..
Шегаев припомнил слова погибшего своего товарища, Яниса Бауде, сказанные им когда-то в минуту сердечной доверительности. Янис, должно быть, знал, о чем говорил, — латыш по национальности, он участвовал в боях сначала империалистической, потом Гражданской войны, дважды был ранен, попадал в плен, чудом остался в живых. «Война, брат, — задумчиво сказал он, качая в ладонях стакан с чаем, — это, знаешь, такое дело… Нечеловеческое».
Переговаривались по углам, шептались.
Ночь прошла. Утро прозябло ясным и сравнительно сухим. Тайга, освещенная солнцем, парила, туман вздымался и тек, снопы золото-желтых лучей рассыпались сверканием, дробились и искрили, падая на мокрую хвою и листья.
На работу не вывели.
Валялись на нарах, отдыхая впроголодь.
К середине дня зашел в барак кум, сопровождаемый несколькими хмурыми вохровцами.
— Кормить будете, нет? — крикнул кто-то из темного угла.
— Поговоришь у меня! — кум сердито потряс кулаком, но разборку устраивать не стал. Пошел по проходу, приглядываясь. — Ты! Вот ты! Ты тоже! Давай, выходи! Ты!..
Взял восьмерых. Шегаев приметил — выбирал поздоровее, покрепче. Одним оказался его Ярослав, учитель.
И снова охранники закрыли дверь. Даже в сортир пойти — нужно очередь устанавливать, ходить строго по одному.
Вечером Ярослав, вернувшись с командой, рассказал, на какую работу поставили.
— Яму? — не понял Шегаев.
— Яму, — повторил Ярослав. — Здоровую яму. Прямо за воротами. Котлован целый. Пять на пять. И в глубину, кум сказал, чтоб не меньше полутора метров.
Шегаев молчал.
— А вторая бригада из тайги лесины возит.
— Зачем?
— Кто их знает. Сухие лесины, — Ярослав пожал плечами. — Вроде как на дрова.
Поздним вечером к Шегаеву подсел Камбала.
— Что думаешь, землемер? — спросил он. Глаз поблескивал.
Шегаев хмыкнул.
— Что мне думать? Пусть начальство думает, оно газеты читает.
Камбала был блатарем, и это значило, что, как бы ни складывалась сиюминутная жизнь, могущая поставить его в такое положение, в каком он будет до неотличимости похож на нормального человека, калейдоскоп скоро повернется еще на четверть градуса и Камбала снова станет самим собой, то есть тем же блатарем, и примется отстаивать то, на чем стоит, чем живет и гордится всякий блатарь: право грабить, право не работать и право плевать на все заботы и тяготы прочего мира. Да, мир плох, несправедлив, тягостен, человек в нем — жертва и мученик, — ну и что? Блатарю нет до этого дела. Что плохо, то плохо, не его это головная боль, не его забота, и нечего попусту толковать, тема закрыта. А его забота — в этом
