По всей окрестности был разлит яркий свет южного осеннего дня, не уступающего самому жаркому дню северного лета. Хотя солнце уже начало склоняться к закату, было еще ослепительно светло. Каждый предмет выделялся с поразительной отчетливостью, а раскалившиеся камни точно горели под палящими лучами.
— Было бы глупо идти дальше, — сказал Рейнгольд. — На спуске карета догонит нас в несколько минут, а отсюда нам видна вся дорога.
Элла не возражала, весь ее облик выражал сильнейшее физическое и нравственное утомление. Двадцатичасовая безостановочная езда, непрестанный, ни на минуту не отпускающий страх, мучительная тревога, охватывающая ее каждый раз, когда след исчезал или снова появлялся, — всего этого было слишком много для сердца матери, для сил женщины. Опустившись на выступ скалы, она молча прислонилась головой к ее откосу и закрыла глаза. Стоя рядом с ней, Рейнгольд смотрел на прекрасное бледное лицо, почти пугающее выражением смертельной усталости. Острый выступ скалы врезался в висок, оставив на нем красный рубец. Рейнгольд осторожно просунул руку между скалой и белокурой головкой женщины, но она, казалось, даже не почувствовала прикосновения. Ободренный этим, он попробовал поудобнее положить ее голову к себе на плечо.
Элла вздрогнула и открыла глаза; она сделала движение, как будто хотела отодвинуться от мужа, но его взгляд обезоружил ее — так много было в нем грустной нежности; она поняла, что в эту минуту он боялся столько же за нее, сколько и за своего ребенка. Снова опустив голову, она осталась лежать в объятиях мужа.
— Я боюсь, Элеонора, — тихо проговорил он, наклонившись к ней, — что ты совсем изнемогаешь.
Элла отрицательно покачала головой.
— Когда мой мальчик опять будет со мной, только тогда, может быть, я почувствую усталость, не раньше.
— Он будет возвращен тебе, — энергично сказал Рейнгольд. — Как, какой ценой, я, конечно, и сам еще не знаю, но я умею справляться с Беатриче, когда в нее вселяется демон. Сколько раз заставлял я ее подчиняться моей воле даже в такие минуты, когда всякий другой спасовал бы. Попробую сделать это еще раз — в последний раз, хотя бы мы с нею оба сделались жертвами этого.
— Ты думаешь, что и тебе грозит опасность? — с тревогой спросила молодая женщина.
— Нет, если я встречусь с нею один, если тебя со мной не будет. Обещай мне, что ты останешься на последнем отрезке пути, не покажешься, когда мы догоним ее! Вспомни, что наш ребенок служит ей щитом против всякого нападения, всякого насилия с нашей стороны, а допустить, чтобы она увидела нас вместе, значит все поставить на карту.
— Неужели она в самом деле так ненавидит меня? — с удивлением спросила Элла. — Я рассердила ее, это правда, но ведь оскорбил ее ты!
— Я? — повторил Рейнгольд. — Ты не знаешь Беатриче! Стоит мне явиться к ней с видом раскаявшегося грешника, чтобы от ее ненависти и жажды мщения не осталось и следа. Стоит мне поклясться ей, что я совершенно разошелся с женой и даже не допускаю мысли о сближении с нею, — и она отдаст мне ребенка без всякой борьбы, без малейшего сопротивления. Если б я мог это сделать, ни о какой опасности не было бы и речи.
Элла опустила голову, не решаясь взглянуть на мужа.
— А ты не можешь этого сделать? — едва слышно спросила она.
— Нет, Элеонора, не могу и никогда не сделаю, потому что это было бы клятвопреступлением. Как верно то, что никогда не вернусь к этой связи, которая, и я понял это раньше, чем встретился с тобой, только позорила меня, так верно и то, что я никогда теперь не расстанусь с надеждой, ставшей мне дороже жизни. О, не отстраняйся от меня с таким испугом! Я отлично знаю, что не смею приблизиться к тебе с тем чувством, на которое пока не имею ни малейшего права, но ты можешь распоряжаться моим сердцем, и если ты до сих пор ничего не видела, вернее, не хотела видеть, то страстная ненависть Беатриче, направленная исключительно против тебя, должна доказать тебе, до какой степени ты отмщена.
Элла сделала быстрое движение, как будто хотела остановить его.
— Боже мой! Как можешь ты в такую минуту…
— Это, может быть, единственная минута, когда у тебя недостанет мужества оттолкнуть меня, — прервал ее Рейнгольд. — Неужели в этот час, когда мы оба дрожим за жизнь своего ребенка, я не смею сказать его матери, чем она стала для меня? Едва вступив на почву Италии, я уже начал сознавать, что потерял. Я не мог вполне наслаждаться ни завоеванной свободой, ни своей удачной артистической карьерой, и чем с большим внешним блеском складывалась моя жизнь, тем сильнее охватывала меня тоска по родине, которой, в сущности, у меня никогда не было. Ты не сможешь и представить себе немую скорбь, не стихающую даже в минуты гордого наслаждения творчеством и упоения успехом, а в одиночестве превращающуюся в нестерпимую муку, от которой необходимо бежать во что бы то ни стало, забыться в шумном разгуле. Сначала я думал, что всему причиной — тоска по ребенку; но когда я увидел тебя, я понял, что означала эта тоска. И с той минуты для меня началось искупление за все, чем я погрешил против тебя.
Рейнгольд говорил спокойно, без тени горечи или упрека, но тем сильнее, казалось, его слова действовали на Эллу. Она встала, точно хотела бежать от этих слов, но не могла двинуться с места.
— Оставь, Рейнгольд! — умоляюще прошептала она. — Сейчас я ни о чем не могу думать, кроме опасности, угрожающей моему ребенку. Когда я буду держать его, спасенного, в своих объятиях, тогда…
— Что тогда? — спросил Рейнгольд, задыхаясь от волнения.
— Тогда у меня, может быть, не хватит мужества причинить горе его отцу, — докончила молодая женщина, и слезы хлынули у нее из глаз.
Рейнгольд не прибавил ни слова, но крепко сжал руку жены, как будто собирался никогда не выпускать ее.
В эту минуту их нагнал экипаж, и кучер остановил измученных лошадей, чтобы дать им немного отдохнуть, и в то же время к путешественникам подошли два горца, которых они раньше заметили на дороге. Оба с любопытством рассматривали красивую бледную даму и знатного по виду мужчину. Последний немедленно подошел к ним, спрашивая, откуда они пришли. Горцы назвали местечко, лежавшее в конце долины, в нескольких часах пути.
— Не видели ли вы кареты? — допытывался Рейнгольд.
— Да, синьор, видели дорожную карету, похожую на вашу, но только запряженную парой, а не четверкой.
— А не заметили, кто сидел в карете? — дрожащим голосом спросила Элла. — Мы ищем даму с ребенком.
— С маленьким мальчиком? Так и есть, синьора, но та карета значительно опередила вас. Вам надо опять спешить, чтобы догнать их, — сказал старший из горцев, с испугом отступая назад, так как при его словах дама пошатнулась и упала бы, если бы ее спутник тотчас не поддержал ее.
— Не теряй мужества, Элеонора! Наступает решительная минута! — сказал Рейнгольд и, подсадив жену в карету, сам вскочил вслед за нею.
В словах, которые он на лету бросил кучеру, заключалось, наверно, нечто необыкновенное, потому что кучер порывисто взмахнул бичом, и карета вихрем помчалась вперед.
Тем временем беглецы неслись во весь опор и действительно далеко обогнали своих преследователей. Маленький Рейнгольд, сидевший рядом с Беатриче, измученный слезами и безостановочной ездой, наконец заснул. Его белокурая головка глубоко ушла в подушки, а ручки инстинктивно уцепились за боковые поручни, как будто ища защиты от беспрерывных толчков и тряски. Мальчик спал глубоким, крепким сном, а Беатриче, казалось, совершенно забыла о нем. Она находилась в том состоянии крайнего умственного возбуждения, которое заставляет умолкнуть самую безумную страсть. В ее душе с поразительной ясностью выступало лишь воспоминание о той ужасной минуте, когда Рейнгольд отказался от нее, назвав проклятием и несчастьем своей жизни, и объявил, что его любовь принадлежит только жене. Эти слова до сих пор острым жалом впивались в сердце итальянки. Что бы она раньше ни делала, как бы ни грешила, но этого человека она любила со всем пылом своего сердца и ему одному
