обернулся и строго, как старший младшему, молвил:
— Боярин, посмотри, чтобы жен да детишек наших в Белгороде не похолопили[89], то грех будет.
Сбыслав молча кивнул и повернул к своим полкам. Киевляне уже увидели свежее печенежское войско и теперь стояли, оцепенев, понимая, что жизни им — минуты. Воевода пронесся вдоль рядов, крича:
— Поворачивай коней! Отходи ко Кловскому урочищу, за порубежниками, там вставайте за варягами. Друг друга не потопчите!
Проехав вдоль рядов, он крикнул что есть сил:
— Дружина, ко мне!
Отроков осталось едва четыре сотни, но ни один не ослушался приказа, за их спинами киевляне понукали лошадок, спеша уйти с побоища, а молодые дружинники строились за своим воеводой, под киевским дружинным стягом, четыреста против десяти тысяч. Сбыслав посмотрел налево, там, над Днепром, встала такая же горстка — порубежники. И в этот миг дрогнула земля — печенежское войско двинулось вдогон уходящим киевлянам. Якунич встал в стременах, собираясь вести дружину в последний бой, когда с левого крыла донесся рев:
— ЛЮТ! УЛЕБ ЛЮТ! Я ЗДЕСЬ, Я — УЛЕБ ЛЮТ!
Кричали все пять сотен, набирая разгон навстречу Орде, и Сбыслав, с ужасом и восторгом увидел: левое крыло печенегов, что катилось на них, вдруг замедлило скок, стало заворачивать коней туда, к Днепру, где порубежники сшиблись с ворогом. О да, Улеба знали в Степи! Матери путали непослушных детей: будешь плакать — придет Лют! Как же боялись и ненавидели степняки молодого воеводу, если сломали ряды и, не слушая криков своих начальных, бросились туда, где металось над пестрым морем старое знамя с ликом грустной девы с золотым обручем вокруг головы!
— Воевода, — крикнул один из дружинников. — Воевода, а мы? Или бросим их?
Сбыслав скрипнул зубами.
— Уходим! — обернулся он к отрокам, что смотрели, не веря, на своего воеводу. — Что стоите, поворачивайте коней! Нам сегодня еще будет где голову сложить.
Людота едва успел выдернуть ноги из стремян, как его лошадка грохнулась на землю и издохла. Кузнец тяжело поднялся, подобрал щит, снял с седла топор и посмотрел назад — от Васильевского шляха поднималась пыль — Орда шла на Киев. После того как воевода приказал уходить за Клов, дружины городских концов, сломав ряды, бежали прочь — стыдно вспомнить. Да и он сам бежал, пока не пала пораненная коняга. Мимо пронесся со своей дружиной боярин Сбыслав, и Людота остался один. Впереди в двух перестрелах, перегораживая поле от оврага до оврага стеной щитов, стояли варяги. Они пропустили бегущих киевлян и снова сомкнули ряды. Эти не собирались уступать ни пяди, и Людота побежал туда. Посередине строя билось на ветру черное знамя с вышитым серебром вороном, под ним стоял высокий воин в золоченом шеломе, и кузнец, остановившись загодя, оправил пояс, утер рукавом потное лицо и вежественно подступил к воеводе. Варяги с любопытством смотрели на здорового мужика в кольчуге и шлеме, у которого, похоже, было какое-то дело к их вождю. Людота остановился, не доходя пяти шагов до строя, сложил на землю щит и топор и низко поклонился:
— Исполать тебе, боярин.
Высокий воин смотрел на кузнеца своими серыми глазами, в которых бился смех, и наконец спросил, четко выговаривая слова:
— Что тебе надо от меня, смерд?
Людота почувствовал, что кровь приливает к лицу, но все так же спокойно продолжил:
— Дозволь, боярин, с твоими воинами встать.
Сероглазый воин расхохотался, повернулся к своим и прокричал что-то по-варяжски. Теперь заржало все войско. Людота стоял, не шевелясь, и смотрел прямо на варяга.
— А чего ради я возьму в дружину какого-то холопа? — отсмеявшись, спросил вождь.
Он хотел оскорбить славянина, и Людота, понимая это, невозмутимо ответил:
— Я не холоп, я коваль.
— Подковы да гвозди делаешь? — насмешливо спросил варяг.
— Мечи, — сказал кузнец и в первый раз позволил себе ухмыльнуться. — Показать?
— Покажи, — на лице северянина мелькнуло любопытство.
Людота вынул меч из ножен и протянул рукоятью вперед. Урман подошел, взял оружие, осмотрел, поворачивая клинок то так, то эдак, провел ногтем по клинку. Затем повернулся к киевлянину, и глаза его больше не смеялись.
— Ты сам отковал его?
— Да, — гордо ответил кузнец.
Северянин задумчиво кивнул, затем спросил:
— Как тебя зовут?
— Я Людота, сын Вакулы, кузнец, — с поклоном ответил славянин.
— Я — Сигурд, сын Трора, это моя дружина, — сказал урман. — Становись рядом со мной, но за это, когда кончится битва, ты сделаешь для меня такое же оружие.
— Сделаю, боярин, — в третий раз поклонился Людота.
Варяг повернулся к своим воинам и прокричал опять по-варяжски, указывая на меч, затем протянул оружие кузнецу:
— Вставай в строй, они уже близко.
Людота и сам уже слышал грохот копыт и, подхватив с земли оружие, встал на место, которое освободили для него варяги. Теперь северяне смотрели на русского с уважением, кто-то хлопнул его по плечу, протягивая флягу, он помотал головой — пить не хотелось. Печенеги подъехали на перестрел и остановились. Варяги перегородили поле от Клова урочища до Лыбеди, встав на подъеме, через них и вчера и сегодня ходили на юг русские полки, потому перекопать склон северяне не могли и теперь должны были встретить врага, полагаясь только на себя. Зазвенели тетивы, задние ряды подняли щиты над головами, строй урманов стал похож на чешуйчатого змея, что разлегся поперек холма. Печенеги отложили стрелы с широкими наконечниками, в щиты били, проламывая липовые доски, словно бы маленькие долотца или шипы. Сигурд повернулся к стоящему слева от него Людоте и, оскалившись, крикнул:
— Когда князь даст мне город — иди ко мне на двор оружейником!
Людота не успел ответить, сразу три стрелы стукнули в его щит, наконечник одной пробил защиту как раз напротив его лица. Обламывать острый шип было некогда, стрелы лились дождем, вот варяг, стоявший по леву руку от славянина, выругался — тяжелый наконечник прошел сквозь преграду и прибил доску к живой руке, урман оскалился и крикнул Людоте на ломаном русском: теперь-де ему не нужно бояться, что лопнет ремень, — щит все равно останется на руке. То тут то там стрелы находили свою жертву, попадая в лицо, в ногу, но варяги просто смыкали строй над упавшим и продолжали стоять, лишь ругаясь в ответ. Кто-то крикнул веселым голосом по-варяжски, урманы в строю захохотали, и тот же, с пробитой рукой, подмигнул за щитом Людоте: мол, у них стрелы раньше кончатся, чем мы. Похоже, печенеги и сами поняли это, потому что вперед вдруг выехали степняки, у которых был какой-никакой, но доспех, и войско рысью покатилось на строй урманов. Варяги выставили копья и орали, подзадоривая врага подходить ближе. Печенеги метнули дротики и осторожно, шагом стали наезжать на урманов. Сигурд заорал что-то во весь голос, и Людота, хоть не знал урманского, понял и так воевода велел стоять крепко. Занеся над головой топор, кузнец приготовился к схватке.
— Илья! — хрипло крикнул Самсон. — Я тебе должен сказать...
— Потом скажешь, — рявкнул Муромец, отшибая направо булавой, — бейся молча!
Они рубились бок о бок посреди моря кованой рати, и Илья уже начал подумывать, что здесь им и лечь, потому — врагов слишком много...
Битва на Ситомльском поле началась с утра, едва поднялся туман. Дружина и войско только успели исполчиться, как вдали показался словно бы вал морской — перегородив поле от края до края, на русские полки шла кыпчакская железная рать. Ряд за рядом, полки за полками, с холма на берегу реки Муромец видел — здесь все двадцать тысяч, поле едва вмещало их, а сзади виднелись еще какие-то, тоже кованые.
