Стало ясно — Калин решил ударить всей силой, разбить сильнейшие русские дружины и после, без помех, расправиться с остальными. Лето было жарким, равнина, в былые годы болотистая, высохла вся — коннице настоящее раздолье. Мелькнула было мысль — не отвести ли войско за реку, за болото, к урочищам, но Илья тут же ее отбросил. Да, за болотами нет разбега врагу, но точно так же и свои будут стиснуты оврагами да трясинами. Строем там не встанешь, а степняки, спешившись, повалят толпой. Нет, биться нужно тут, на просторе — всей силой лучшего русского войска, мощью Заставы — встретить грудью и ломать Степь, пока не побежит.
Богатыри разбились по двое, по трое, встав в полки, вои приветствовали витязей радостными криками — биться легче, если рядом волот крушит врага, кладя взмахами улочки и переулочки. Мешкать долго не стали — затрубили трубы, и русичи двинулись навстречу степнякам, убыстряя разбег. Лучшие наездники были в киевской дружине, и фари их славились по всей Руси. Никто не отвернул, не замедлил бег, склонив копья, русские полки мчались на кыпчаков, что тоже нахлестывали, погоняли коней, и вот словно гроза ударила на широком поле, и за многие версты взлетели в небо вспугнутые птицы, а зверье попряталось по норам, страшась неразумия и ярости человеческой. Русичи въехали в кыпчакские ряды, а степные ольберы врубились в киевские дружины, и пошло побоище, какого не видывала еще Русская земля. Ярились кони, ярились люди, рубили, кололи, били, и земля благодарно принимала кровь, неважно, кто ее пролил.
Богатыри бились в первых рядах, ища достойного супротивника, а и недолго пришлось ждать, вот Алеша, смелым напуском пробившийся в глубь кыпчакского войска, дорубился до чужого, расшитого знамени, подсек его, и тут же сцепился с могучим степняком, с ног до головы закованным в сияющий стальной доспех. Оба рубятся с яростью нечеловеческой, и степняки раздаются в стороны, чтобы не попасть под страшный удар, — нечего и думать помогать своему, алп-еры сейчас никого не видят, убьют и врага и друга.
Там Добрыня с Дюком, собрав вокруг себя сильнейших дружинников, вбили клин в Калиново войско, рубятся дружно, прикрывая друг друга — не за славу бой, за победу! И вражий натиск разбивается о железных воинов, что стоят заодно, бьют сообща, словно сказочное многорукое чудовище.
Илья ратоборствовал бок о бок с Самсоном, был еще Гриша Долгополый, да что-то отстал и не видать его больше. Муромец все искал вражьего ольбера, чтобы по силе был равен давешнему, искал — и не находил, рубил тех, кто подворачивался под руку. Уже давно сломалась тяжелая секира, уже булава разбилась о чей-то крепкий щит, Первый Богатырь бился мечом, поминая добрым словом Людоту — сделал мастер снасть по руке! Рядом сражался, распевая что-то на своем языке, Самсон, бился славно, прикрывая старшего, вот только все порывался, когда не пел, что-то сказать Илье. Это, конечно, было глупостью — в бою надо не беседы беседовать, а по сторонам смотреть, и Муромец злился на дурного иудея — и сам погибнет, и его без щита оставит. А бой клокотал, словно котел, и внезапно перед богатырем как из-под земли вырос огромный воин на рослом, широком коне. Кыпчак был в доспехе из красной, словно запекшейся кровью политой, проклеенной и проклепанной кожи — такая броня держит удар не хуже стали, хоть и тяжелее. Бойцы съехались, обменялись ударами, и, стряхивая с руки обломки щита, Илья понял — этот не слабее вчерашнего. Самсон отскочил назад, чтобы брат не задел ненароком, и вдруг понял — рядом наши! Он осмотрелся — почти везде русичи оттеснили кыпчаков, и те отступали, отходили к свежим полкам. Киевские полки их не преследовали — перестраивались, ровняли ряды, собирались под стяги.
Илья, меняясь ударами с ольбером, приготовился к долгой битве, но кыпчак, похоже, думал иначе — качнувшись вперед, он левой перехватил руку Ильи, державшую меч, а затем что есть силы ткнул богатыря острием сабли в грудь. Пластина доспеха, в которую пришелся удар, треснула, но кольчуга под ней выдержала. Илья метнулся вперед и обхватил степняка за пояс, чтобы не дать тому замахнуться сызнова. Шаря по вражьей спине, он нащупал вдруг рукоятку кинжала и, выхватив его из ножен, воткнул ольберу под лопатку. Кыпчак захрипел, заперхал кровью, и Илья стряхнул его с коня. Утирая пот, богатырь огляделся — полки расходились для краткой передышки, Муромец вложил меч в ножны, и в этот миг к нему протолкался вестник.
— Беда, Илья Иванович, — прохрипел дружинник. — Потока-богатыря убили...
Поток лежал на кургане, что высился на берегу Ситомли. Черная ряса богатыря была иссечена во многих местах, земля под телом пропиталась кровью. В головах павшего на коленях стояли Казарин и Алеша.
— Как же это? — тихо спросил Илья.
— Он с ольбером схватился, — так же негромко ответил Попович, кивнув в сторону, где лежал огромный степной воин — муж в расцвете сил. — Говорят, рубились, рубились, а потом вместе с коней пали. Оба насмерть друг друга посекли.
— Я его знаю, — сказал вдруг Самсон, глядя на степняка. — Старший сын Обломая, про него говорили, что он могучий воин.
— Верно говорили, — тяжело сказал Илья, накрывая тело плащом. — Берите его бережно, — приказал он подошедшим дружинникам.
Сверху раздался тоскливый крик, витязи подняли головы — над холмом кружила огромная белая птица.
— Лебедь, — прошептал Попович.
— Неужто... — начал было Казарин, но договорить не успел.
Птица камнем рухнула вниз, ударилась о сыру землю. Коротко полыхнуло белым — и вот уже стоит на кургане диво — до жути красивая женщина в странном, нерусском платье, в чужих, заморских золотых с каменьями уборах. Алеша вскочил, зашипев, словно кот, схватился за рукоять меча, Самсон бормотал что-то по-своему, Казарин мелко крестился. Лишь Илья спокойно шагнул навстречу:
— Ну, здравствуй, Марья, Лебедь Белая. Зачем пришла?
— Здравствуй, Илья Иванович. — Голос у женщины был низкий, красивый, и была в нем какая-то жуть. — Михайло погиб.
— Ах-х-х ты, тварь. — Слова шли тяжело, и Попович вытянул из ножен меч. — Брат, что с ней говорить?
— Помолчи, Алеша, — спокойно приказал Илья. — Да, Поток убит. Что тебе с того?
— Я была с ним обвенчана, — сказала Марья. — Он мой муж.
— Это вряд ли, — покачал головой Илья. — Он ведь постригся.
— Я знаю.
Холодная маска вдруг разбилась, словно лед на реке, на миг показалось — не ведьма здесь стоит, а простая баба.
— Илья, — Марья заговорила, и голос у нее вдруг стал человечий, — я уже не увижу его. Никогда! Понимаешь, совсем, совсем никогда больше! Дай напоследок взглянуть на него, один раз — я о большем не прошу!
— Илья, это ведьма! — глухо пророкотал Казарин. — Не давай ей, у нее дурной глаз, она его заколдует!
— Да как она его заколдует, — невесело усмехнулся Муромец. — Он ведь умер, здесь — только тело.
Богатырь шагнул к телу и откинул в сторону плащ. Поток лежал, словно спящий, лик витязя было умиротворенным, видно, в последний миг свой несчастный витязь обрел тишину и радость. Марья сделала шаг и словно ударилась о стенку — на груди у павшего покоился тяжелый, литого железа крест. Колдунья замерла, и на лице ее была такая мука и такая нежность, что Алеша, не в силах смотреть, отвернулся.
— Я могла бы оживить его, — тихо сказала Марья. — Я умею, ты знаешь, Илья. У меня еще осталась живая вода...
— Это не жизнь, — покачал головой Муромец. — Я исполнил твою просьбу — теперь уходи. Я зарекся поднимать меч на женщину, не хочу зарок нарушать.
Марья медленно кивнула, затем посмотрела в глаза Первому Богатырю:
— Ты великий воин, Илья. Спасибо тебе, больше я никогда не потревожу Русь.
Она стянула плат с головы, и по плечам рассыпались белые, как снег, волосы. Снова полыхнуло, и в небо взмыл лебедь, но теперь уже черный, сделал круг, крикнул тоскливо и улетел на восток.
— Что стоим, братья? — нарушил молчание Илья. — Уже гости наши снова собрались на пир. Пойдем, напоим их как подобает.
