Час ушел у Сбыслава на то, чтобы собрать у Стефанова монастыря свое войско. Под рукой осталось немного — четыре сотни отроков, полторы тысячи порубежников да пять тысяч киевлян, из тех, что решили стоять за родной город до конца. Он проскакал вдоль выстроившихся полков, молча всматриваясь в окровавленные, покрытые пылью лица, затем повернул коня в сторону Кловского урочища, от которого доносился гром боя, и медленно вытащил из ножен меч.
— Мужи-кияне, дружина моя и порубежники. Много крови и поту мы утерли сегодня за Русскую землю, но все меньше, чем Улеб Лют, что сложил за нас буйну голову, чем варяги, что держат сейчас у Клова печенегов. — Он повысил голос: — Не стыдно ли нам? Стыдно ли?
Вздох прошел по рядам, и Сбыслав закричал, что было сил:
— Так утопим стыд во вражьей крови! Ко Клову! За мной!
— А-а-а-а!
Не один стыд, но ненависть, усталость — все это сплавилось, перелилось в добела раскаленное желание: покончить со всем — либо сломить врага, либо пасть самим. Горяча коней, киевляне поскакали за воеводой, вопя что есть мочи, размахивая мечами. Меньше чем полверсты было до битвы, в один миг пролетели их, разгоняясь до бешеного скока, кто падал — убивался насмерть, но остальные продолжали мчаться. Вот вылетели за горку, и Сбыслав задохнулся от вида лютого побоища. Варяжской стены более не было, лишь отбивались, встав спина к спине, малые кучки северян, окруженные со всех сторон печенегами, а весь склон, по которому пятились вверх урманы, был словно ковром устлан убитыми людьми и лошадьми.
— Вперед! — рявкнул Сбыслав. — Русь!
— Русь! На выручку!
Киевляне второй раз за этот день бросились на врага, но в этот раз враг был уже не тот. Измотанные беспощадной резней с северными людьми, печенеги дрогнули прежде, чем до них доскакали русичи. Слишком многих потеряли они в бою с варягами и не успевали уже выстроиться, чтобы встретить новое войско. Натиск киевских полков сразу сломил Степь, и вот уже русичи, пьянея от крови и победы, гонят перед собой всадников на маленьких лошадках и рубят тех, кого догнали. За Васильевским шляхом печенеги оторвались от погони и бешеной скачкой стали уходить на юг — к Лыбеди. Киевляне, сразу остыв, медленным шагом пошли обратно.
Людота с трудом раскрыл залитые кровью очи и приподнялся, опираясь на локти. В голове гудело, тело болело, словно его топтали конями. «А может, и топтали», — подумал кузнец, со стоном поднимаясь на одно колено; вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы — людские и конские, печенежские и варяжские. Битва, кажется, кончилась, он видел урман, что брели к нему по одному, по двое. В двух шагах от него, левой рукой держась за стяг с вороном, сидел на коленях высокий воин в когда-то золоченом, а теперь страшно изрубленном и залитом кровью шлеме. В правой руке воин сжимал обломок меча. Людота встал, опираясь на руки, с трудом сделал шаг, другой.
— Эй, боярин, — негромко позвал он.
Сигурд не шевелился, он сидел, даже висел на этом древке, и костяшки левой руки побелели, сжимая знамя.
— Боярин, ты чего? Ты не шути так.
Славянин дошел наконец до варяга, обхватил за плечи, приподнял, рука урмана разжалась, и Людота осторожно уложил его возле стяга. Вокруг уже собирались северные воины — израненные, иссеченные, никто боле не шутил, не смеялся.
— Воду, воду дайте! — крикнул кузнец, и хоть говорил он по-русски, ему сунули флягу с водой.
Людота осторожно поднял голову раненого, разжал ему зубы и влил в рот немного воды. Глаза Сигурда открылись, он обвел взглядом собравшихся и, остановившись на славянине, криво усмехнулся.
— Меч, — прошептал он. — Не забыл?
Глаза его остановились, и Сигурд, сын Трора, отошел. Людота встал, шатаясь, прихромал к месту, где очнулся, и нашел свой меч. Осмотрев клинок, он гордо кивнул — на лезвии были зазубрины, но сталь не выщербилась, наточить — будет как новая, не зря он выбил на клинке свое имя. Волоча ногу, Людота подошел к лежащему у знамени воеводе и вложил в мертвые ладони рукоять своего меча.
— Так что ты мне сказать-то хотел? — спросил Илья, проверяя стрелы в туле.
Стрел осталось только две — на два добрых выстрела, теперь их следовало поберечь. Пользуясь минутой передышки, богатыри подтягивали сброю, связывали разрубленные ремешки на бронях, жадно пили из фляг.
Второй соступ был страшнее первого — силы Калина казались неисчерпаемы, и на правом крыле кованые кыпчаки оттеснили-таки русичей к речке и болоту. Дружинники, молодые и старые, кто прошел десятки битв, для кого эта — вторая, они с юных лет, получив первого коня и оружие, уясняли одно: в чистом поле из боя не бегают. И не только из-за того, что невместно такое дружине, но и потому, что бегущих посекут вернее. Давшего плечи по этим плечам рубят, они сами рубили не раз, и здесь, сброшенные в реку, вбитые в топь, воины Ратибора не повернули коней с поля. Русские витязи не думали бежать, они продолжали драться, пусть кони по брюхо в болоте, пусть вязнут в бурой жиже, но вои секлись со степняками, за руки емлючи, и упавших уже не затаптывали — они тонули, и вода в Ситомли стала красной. Но и сброшенные с седла, по грудь в воде и грязи, воя от ярости, русичи продолжали отбиваться, хватая вражьи копья, голыми ладонями вцепляясь в лезвия сабель, чтобы за них сдернуть с седла кыпчака и утопить его в этой кровавой трясине. Те же, кому удавалось вновь залезть на коня, хоть чужого, устремлялись к берегу, но не южному, что ближе к Киеву, а туда, где стояли на склонах степные ольберы, с суровым уважением взирая на урусов, что продолжают драться даже тогда, когда надежды на спасение нет. И выехав на твердое, дружинники с грозным кличем кидались на ворога — один на сотню, чтобы успеть срубить перед смертью хотя бы одного.
Гонец от Ратибора пробился к Илье, рубившемуся вместе с витязями Заставы на левом крыле. Перемазанный кровью и илом, вестник хрипло умолял великих воев прийти на помощь дружине, что погибала лютой погибелью в Дорогожицком болоте. После первого соступа, помимо Потока, не досчитались четырех богатырей, и теперь Добрыня, взяв половину оставшихся, повел их прямо в топь, выручать своих. Натиск могучих витязей был страшен, собирая по пути тех, кто отбился от своего полка, Добрыня докатился до грядей уже в силе и ударил кыпчаков в бок. Но и степняки были вои опытные, развернувшись, они приняли новый бой. Восемь витязей сумели отбить кованых всадников от левого берега, дав время дружинникам выбраться из трясины и снова ударить на кыпчаков, но в этой отчаянной сече сложили голову Михайло Казарин и Рагдай, а самого Добрыню, сражавшегося впереди всех, вытащили хоть и живого, но страшно изрубленного. Подняв Туровский полк, Илья, Алеша и Самсон налетели на вражьи силы, что теснили наших обратно в реку, и отбросили кыпчаков к Почайне. Снова разъехались воины, давая передых себе и шатающимся уже коням...
— Я хотел тебе, Элиос, сказать спасибо, — после смерти Казарина Самсон был странно тих и немногословен. — Сегодня ночью ты помог мне помолиться с моим народом...
Рассказав былину о Скимене, Илья уже собирался пойти поспать хоть немного, но внезапно дорогу ему заступил Самсон. Иудей был как-то непривычно взволнован, и Муромец остановился.
— Чего тебе, Самсонушка? — ласково спросил он.
— Илья Иванович, — негромко сказал богатырь, —
Илья, мне не с кем больше об этом говорить... Мне нужно помолиться...
— Ну так молись, — удивился Илья. — Я тут при чем? Я не поп и не этот, как он у вас зовется... Не рав.
Самсон шагнул ближе и вдруг схватил Илью за руку:
— Ты не понимаешь, мне нужно помолиться со своими... С иудеями. Я видел, с Киевским полком вышла дружина нашего конца. Они собрались молиться, там сейчас рав Ицок — он очень уважаемый рав...
— Ну так иди к ним и молись, — сказал Илья. — Я спать хочу.
— Я не могу так, — горячо говорил Самсон, не выпуская руку товарища. — Я ушел из общины, против
