— Рассказывай, — это Шамрай произносит.
— Повесилась она, — говорю я. — все время твердила в горячке: 'Я бога убила в себе'. А Ставрогин ее дразнил, мелко, подло. Он ненавидел ее, и, может быть, тайная надежда на то, что она покончит с собой, была у Ставрогина. Во всяком случае, он так и написал в покаянном письме: 'Я ненавидел ее'. А однажды девочка подошла к Ставрогину и маленьким кулачком погрозила ему. И ее глаза были полны отчаяния, и от этого сделалось страшно барину. Ставрогин приблизился вплотную к девочке, а она продолжала угрожать кулачком, а потом стремительно убежала. И Ставрогин стал ждать. Предчувствие его не обмануло: он знал, зачем и куда убежала девочка. И вот у него снова забилось сердце, будто он почувствовал: затянулась петля у ребенка на шее. Тогда он выждал ровно три минуты и спустился вниз. Не стал отпирать дверь в ее каморку, а приподнялся на цыпочки и заглянул в щель. И когда увидел ее, мертвую, еще и еще раз хотел удостовериться… а потом ушел…
— И что же дальше? — спросил Гриша. — Дальше что?!
— А дальше его так мучила совесть, что он решил застрелиться или еще как-то искупить вину. Он женился на полудурошной хромоножке и все равно мучился от того, что перед глазами всегда стоял у него образ отчаявшегося десятилетнего существа…
— А дальше, дальше что? — не унимался Гриша.
— Дальше Ставрогин подробно описал свое преступление и решил обнародовать его. Он стал искать безмерного страдания, как он сам выразился, чтобы искупить свою вину…
— Вот ты к чему! Вот ты к чему клонишь, — это Сеня Замуруев вдруг на меня окрысился.
— Ты что, спятил! — спокойно возразил я.
— Я понял. Все понял! — заорал снова Сеня, обращаясь к Шамраю. — Наседка! Подсадная утка! Я понял!..
Дикое и несправедливое подозрение застигло меня врасплох. Омерзительные слова были произнесены, и у всех точно глаза открылись. Все встали и медленно двинулись в мою сторону. Глухое отчаяние навалилось на меня. Такой неожиданный поворот — они же могут избить до полусмерти! Это лучшее, что они могут сделать! А худшее?!
— А я-то думал, ты человек, Сеня, — сказал я и стал ждать разрешения собственной участи. Глядел в потолок, точь-в-точь приговоренный к высшей мере — тупо и отрешенно. Сопротивляться бесполезно, я это понял. Сопротивление усилило бы уверенность в том, что подозрение Сени имеет под собой почву.
— Так вот чего он захотел? С повинной! А с какой повинной, когда я не виноват. Это он убил двух баб! У него золотишко припрятано…
Сеня нес околесицу. Это меня и спасло.
— Ну ладно, телок, закрой хавало, — прикрикнул на него Шамрай и провел ладонью по Сениным губам.
Этот оскорбительный жест, однако, примирил и успокоил Сеню. Мы легли согласно распорядку спать. В полночь я ощутил вдруг на своей груди чью-то шершавую ладонь. Попытался вскочить, но был тут же прижат к койке.
— Я тебя сразу узнал, — шептал Шамрай. — Скажи, где кулон?!
Рука продвинулась к шее и сначала мягко, а затем плотнее стала сдавливать мне горло.
— Я сам ищу кулон, — сообразил ответить я. — Думал, он у тебя.
— А у Сашки не может быть кулона?
— Откуда ты знаешь Сашку?
Шамрай тихо рассмеялся:
— Она моя любовница.
Я вырвался из его когтей.
— Врешь!
— Глянь сюда. — Он зажег спичку и показал крохотную фотографию: Сашенька с нарисованными усами, обнаженная и в котелке сидела на коленях у Шамрая.
Тюремные сны мои
Меня обвиняли в убийстве. И я признавал свою вину. Меня обвиняли в растлении, и я признавал свою вину. Меня обвиняли в распутстве, и я признавал свою вину.
Рядом на коленях стоял Вася. Он говорил:
— Она целовалась со мной и еще говорила, что у меня сладкие губы и сладкие, как леденцы, зубки. Когда моя рука прошла по животу ее, она задрожала вся и сказала: 'Потом' и повторила: 'Потом, Васенька!' Я побежал в поселок за вином, а она, я это увидел, целовалась с моим напарником. 'Ты изменила мне!' — сказал я, а она ответила: 'Он же твой друг'. 'Не друг, а напарник', — сказал я и дико разозлился. 'А у тебя за мое отсутствие ничего с ним не было?' — спросил я. 'Было! — ответила она и засмеялась. — У него все соленое'. Тогда я представил все, что у них могло быть, и дикая злость охватила меня. 'Не злись, — сказала она и поцеловала меня в губы. — Ты лучше'. 'Ты еще не знаешь, какой я', — сказал я и обнял ее так крепко, что она закричала: 'Пусти!' А я не отпускал. В ее руке была консервная открывалка, и она колотила ею по моей голове, а я всю равно ее не отпускал, пока все не закончилось…
— Дальше что? Что дальше? — спрашивал большеголовый.
— А дальше пришел мой напарник и стал ее успокаивать. А мне она стала противна, и я ушел к реке. Когда я уже был внизу, Верка закричала.
— И что ты сделал?
— Я разделся и выкупался, мне было противно и хотелось все смыть с себя… Когда я поднялся наверх, мой напарник снова успокаивал Верку. А она тихо плакала. А потом мне снова захотелось побыть с Веркой, и я попросил напарника сходить к реке…
— Ввести пострадавшую! — приказал Шамрай.
Вошла девушка с лицом, прикрытым кем-то. Это была Сашенька.
— Ты иди к реке, — приказал мне Шамрай, а я займусь дознанием.
Я кинулся к Сашеньке.
— А ты не знал? Я и есть Матрешка… Вот он, Ставрогин, — и она указала на Шамрая.
Большеголовый хохотал, и его смех гремел повсюду, и от этого все дрожали кругом.
— Не может этого быть! — кричал я Сашеньке.
— Может. Все может, — отвечала она. — Ты же сам говорил, что жизнь полна неожиданностей. Где твой Петров? Где твой Данилов? Их нет! Нет! А Шамрай есть. Он вечен!
— Ложь! Неправда! — кричал я.
— Это правда! Правда! — тихо говорил Гриша. — Мы все матереубийцы. Кто убил Анну Дмитриевну, нашу общую мать? Разве не ты? Разве не ее дочь? Каждый из нас идет к убийству своих близких, потому что исчезло родство! Я всегда ненавидел свою мать, потому что переродилась и стала такой моя любовь к ней. И Вася убьет свою мать, и его напарник убьет свою мать, и Верка убила свою мать, и Шамрай умертвил свою мать, и Сеня убил свою мать, и ты убил свою мать. Матереубийство — знамение времени, потому что разобщенность стала сильнее родства.
Я никогда не искуплю своей вины. У меня всегда перед глазами будет стоять худенькая маленькая мама с испуганными глазами. Когда она умирала, я дрожал от страха, а ее глаза смеялись, она проклинала меня. Она знала, что погибнет от моей руки. Она плакала по ночам и читала молитвы, а я кричал ей: 'Заткнись!' Однажды ночью она пришла ко мне, подкралась, чтобы поцеловать, а я прогнал ее. Я убивал ее каждый день, каждый час и каждую секунду. Я должен умереть!
— Это не так! Это неправильно, — раздался тоненький серебряный голосочек. Это вошла в судилище Катя-маленькая. Вся в голубом, и глазки у нее сияли. — Мой папа меня убил, а я все равно его люблю. Мой папочка не самый лучший, а я все равно его люблю.
— Катя, что ты мелешь? Ты же живая, — возмутился я.
— Нет. Я умерла. От меня все отказались. Все надо мной смеялись, кричали: 'Разденься, мы тоже
