нетерпеливым. — Голову, бюст, что-то другое? Отвечайте, но молчите!
Он разглядывал ее с вежливым презрением. Хотя, если говорить откровенно, его волновало нетерпение Жасинты.
— Я отвечу очень скоро. Но пока я еще не изучил модель.
— Я облегчу вашу задачу.
Минуту спустя она стояла перед ним обнаженная, и глаза ее смотрели с мольбой сквозь горячую пелену, которая их заволокла.
— Подойдет вам… такая?
Обладание было грубым, как насилие. И через час он с наслаждением и тревогой понял, что это только начало. Жасинта не была похожа на Марию Кристину — она не станет страдальчески морщиться, завершив то, в чем не могла отказать мужу, не станет отчужденно молчать или говорить пустые фразы, чтобы вернуть чувствам пристойность, погасить их пыл. В этом теле, теле Жасинты, огонь, вспыхнув, становился всепожирающим. И, разжигая его настойчиво и умело, — Жасинта загоралась сама. 'Целуй меня, любимый. Мучай меня, оскорбляй, делай со мной все, что хочешь'. И пока губы Жасинты касались его затылка, груди, живота, Васко охватывала дрожь, ему передавалось ее неистовство. Отныне скука, желание, сострадание станут, как приливы и отливы, чередоваться с этой бурей или сопутствовать ей.
— Пора уходить. В этот час обычно приходят посетители.
— Не говори мне о других.
— Кому-то из нас надо о них думать.
— Я охотно уступаю это тебе. — Но тут пальцы Жасинты впились в его плечи. — Кто эти другие?
Не отвечая, он высвободился из ее объятий и поспешно стал одеваться.
У него в голове вдруг словно загрохотал мотор. Время от времени с ним такое случалось, и всегда неожиданно. На клетки мозга грубо и неожиданно обрушивался адский шум, скрежет приводимых в движение шатунов и поршней, оглушительный треск зубчатых передач. В тюрьме, перед тем как избить его до полусмерти, они завели мотор мотоцикла, он работал все быстрей и быстрей, шум наполнял черепную коробку, сотрясая стены, заглушая звуки, доносящиеся с улицы. И потом, хотя прошло несколько лет, этот грохот вдруг раздавался у него в мозгу. Вот как сейчас.
Нужно поскорей закурить, уйти, убежать отсюда. На улице к нему вернется спокойствие и самообладание. Он присел на край обшарпанного табурета, достал с полки бутылку виски. 'Кто эти другие?' Непрекращающийся треск мотора и непонятно откуда взявшаяся, далекая музыка. Пение придавало им мужества. Однажды на допросе он тихо напевал мелодию из кинофильма 'Мост через реку Квай' и видел перед собой не агента тайной полиции, а английского офицера, стойко сражающегося под лучами раскаленного солнца. Когда им становилось известно, что кого-нибудь из товарищей подвергают пыткам, затягивали 'Марсельезу', гимн партизан, постепенно песню подхватывали все камеры, и она становилась общей болью, общей силой, общей надеждой.
Жасинта тоже одевалась. Движения ее снова стали медленными, и, глядя, как она натягивает золотистые чулки, Васко почувствовал желание снова притянуть ее к себе. Но не притянул. Алкоголь настроил его на мрачный лад.
— Что ты обо мне думаешь, Васко?
— Ничего особенного.
— Даже после… этого?
— Именно после этого.
Мимолетно промелькнувшая горькая тень сразу состарила Жасинту. Она задумчиво допила виски, оставшееся на дне его стакана.
— Ты человек резкий. И непонятный. Поэтому я и потянулась к тебе…
— …К моим жестоким рукам. Они оказались такими, как ты предполагала?
— Да, они меня не разочаровали. Но дело не только в твоих руках. Теперь тебе от меня не избавиться. — Она легонько провела ладонью по его растрепанным волосам. — А ты, ты во мне не разочаровался?
— В чем же еще дело?
— В чем дело? Ответь сначала на мой вопрос. Ты во мне не разочаровался?
Васко покачал головой, зажигая сигарету. Его жест можно было понять и как отрицание и как утверждение. 'Теперь тебе от меня не избавиться'. 'Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне'. Он, наверное, тоже любил задавать вопросы. Васко пил, курил, как обычно хмурый и молчаливый, сидя на краю табурета, который не мешало бы заново обить, и хорошо бы кожей, устало рассматривал начатую скульптуру, барельеф, который помощники, должно быть, не успеют закончить к сроку, пятна на стенах, бесконечные эскизы, недовольный своей работой, недовольный собой, и ему казалось, что, хотя этот день ничего не изменил, его мрачное настроение все же было не совсем прежним. Он нуждался в поощрении, пусть даже неискреннем, чтобы их встречи могли продолжаться. Жасинта, однако, не разгадала, что скрывается за его угрюмым взглядом, за враждебностью, с какой он следил, как она суетится среди разбросанных где попало эскизов, не выражая вслух своего восхищения, а если и разгадала, у нее хватило здравого смысла не показать этого. Пускай Васко курит сигарету за сигаретой. Жасинта была опытной женщиной и знала, когда нельзя нарушать молчание.
Лишь выбрав подходящий момент, она продолжила разговор, начав с лестной для него темы.
— Дело еще в том, что ты умный. Для женщины это важно.
Он иронически поклонился в ответ.
Небо за окном бледнело. Но ветерок, шевеливший развешанное во дворе белье, был еще теплым. Жасинта открыла окно и прямо перед собой увидела две иссохшие, как у мумии, руки, обтянутые веснушчатой кожей, которые тянулись к клетке. Желтая птица испуганно встрепенулась, забилась в угол, но и там не чувствовала себя в безопасности. Охваченная беспокойством, канарейка металась по своей тюрьме. Руки принадлежали старухе с растрепанными рыжими космами. Больше во дворе никого не было. Сиеста все еще продолжалась на улице и за облупленными стенами домов. Когда руки старухи исчезли, птица окунула голову в плошку с водой и запорхала с жердочки на жердочку, радуясь своей мнимой свободе.
— Здесь очень тихо, Васко, но это пугает меня. Точнее, я здесь чувствую себя посторонней, понимаешь? Будто я не в городе.
— Ты хочешь сказать, в чужом городе?
— Не вижу разницы. — Жасинта уселась на старую кушетку — студия напоминала склад ненужной мебели — и погладила его по колену, потом ласково коснулась бедра, отчего Васко вздрогнул. — А каков твой город, любимый?
— Мой город?.. Мой город, наверно, и этот, и другой, в котором живешь ты.
Жасинта сразу сделалась серьезной, пальцы замерли на его бедре.
— Я не совсем тебя понимаю.
— Я имел в виду вездесущность, которую мы обретаем и к которой в конце концов приспосабливаемся. Даже физиологически. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что мы начинаем умирать, едва родившись? Смерть бывает разная и не всякая похожа на медленную деградацию.
— Твои слова, вероятно, следует расценивать как осуждение?
— Я давно уже разучился осуждать. У меня нет на это права. Прежде всего мне следует осудить себя.
— За что?
— За то, например, что живу в твоем городе.
Пальцы Жасинты выскользнули, когда он попытался удержать их на своем бедре.
— Хотя ты этого и не сознаешь, ты все время чувствуешь себя как на сцене. Разыгрываешь представление. Кого ты пытаешься обмануть?
Пальцы Жасинты, которые Васко перехватил, когда они потянулись к лежащей на станке пачке сигарет, стали холодными, вялыми. Он отпустил их.
— Пойдем, Жасинта. Я не хочу больше здесь оставаться.
— Ты разыгрываешь представление… а меня это не отталкивает. Напротив. — Она приблизилась к нему, поцеловала в губы. Глаза ее улыбались. Но он не забыл враждебного холода ее пальцев. — Скажи
