— Тогда ты сам виноват в промедлении.
Она упрекала его! Это было все, что Васко понял из ее слов, и тотчас ощутил нетерпеливое волнение.
— И не раскаиваюсь.
Его волнение передалось Жасинте.
— Что ж, тем лучше. Ты казался таким безразличным, когда мы прощались.
— Но ведь мы так и не простились, — его голос внезапно охрип.
— Да, не простились, Васко.
Разговор наконец завязался, слова, таящие в себе обещание, приобрели двойной смысл. Разговор завязался, кровь быстрее заструилась по венам, голова пылала, губы пересохли, и приходилось их облизывать; наконец он решился предложить:
— Сегодня?
И она, тоже сдавленным голосом, ответила:
— Сегодня. После того как я услышала твой голос, любимый, мы должны встретиться сегодня.
Только не в студии. Сегодня, но не в студии. Они условились встретиться в кафе, а потом… куда же ее повести потом? Он слышал, что можно снять комнату на время, но понятия не имел, где, да и Жасинта разве согласилась бы? Ведь это грязно, унизительно. Такого Жасинта ему не простит. Может быть, обратиться к Азередо? Несмотря на свой ангельский вид (лобик его, шириной в палец, почти полностью закрывала густая белокурая челка), Азередо знал все злачные места, был в курсе всех столичных скандалов, назревающих романов, и 'обожал' рассказывать о них с подробностями, какие могли быть известны либо свидетелю, либо своднику, впрочем, кое-кто утверждал, что так оно и было, но больше всего приходилось остерегаться ядовитого языка Азередо, который с наслаждением копался в грязном белье знакомых, продолжая считать себя их другом, и при первом удобном случае, не в силах побороть искушение, выкладывал доверенный ему секрет. Однако что поделаешь, если он жил чужими страстями, пусть даже и привирал потом? Что поделаешь, если никто больше не умел быть таким снисходительным исповедником, не умел так высмеять щепетильность буржуа и отпустить грехи тем, кто по слабости не устоял перед соблазном? К нему обращались за помощью, потому что он был услужлив и снисходителен ('какое это наслаждение — заниматься любовью!') и потому, что жизнь стала бы невыносимо скучна, если бы приятели по кафе вдруг возымели вкус к супружеской верности. И кто мог угнаться за его воображением, если надо было придумать обстановку любовного свидания? Например, его описание похождений Силвио Кинтелы прославилось как истинный шедевр. Силвио будто бы принимал женщин в комнате с огромным, застланным красным покрывалом ложем, мягким, точно пух; с ковром теплых тонов на стене; с зеркальным потолком, куда обращались взоры в поисках вдохновения; к тому же под рукой у него всегда были церковные одежды, ибо ему, уважаемому автору назидательных и благочестивых книг, трактующих о духовном блаженстве, нравилось, когда женщины облачались монахинями, усугубляя таким образом угрызения его совести. Стройный изысканный аристократ средних лет, Кинтела ценил в сладострастии утонченность, возможность обрести добродетель после падения. И Азередо гордился услугами, которые он оказывал этому писателю. Стоило ему заговорить о Кинтеле, лицо его утрачивало обычное лукавство, становилось аскетически суровым. А если речь заходила о метровом распятии у изголовья кровати — о Христе, взирающем на грех, не в силах его покарать, и водруженном, чтобы олицетворять собою бессилие добродетели, молча страдающей от оскорблений, — Азередо едва не впадал в мистический экстаз.
Азередо ему пригодится. Он разыщет его в литературном кафе и осторожно наведет справки. Когда Васко вошел в кафе, Азередо с унылым видом терзал ножом бифштекс из умершей от старости коровы, а официанты пожимали плечами с фамильярностью старых знакомых: — 'Вы же знаете, сеньор, мы гарантируем лишь качество соусов', — делая излишним всякое объяснение; администрация, посетители и официанты (состарившиеся здесь в форменной одежде, лопнувшей по швам на растущем брюшке, и с мозолями на ногах, которые они устало волочили от стола к столу), принадлежали к одному племени, одни и те же лица мелькали в кафе триста с лишним дней в году, кофе и разговоры, иногда бифштекс с острым соусом, который поддерживал силы Гуалтера, художника-сюрреалиста, по субботам и воскресеньям, когда ему приходилось поститься, чашечка горячего кофе ('Очень горячего, как кипяток, и без сахара', — кричал Пауло Релвас, потирая руки под столом) и опять разговоры, и опять молчание, пока последний посетитель, почти всегда это был Гуалтер, не отправлялся куда-нибудь в поисках подкрепляющих напитков; пятнадцать тостанов[15] за разговоры — на такой клиентуре не разживешься. В один прекрасный день какой-нибудь банк или могущественная корпорация — расхитители страны, могильщики агонизирующей нации — проглотят и это незначительное препятствие на своем пути, побежденное прежде, чем объявит о капитуляции, и жалкие лиссабонские кафе окончат свое существование в прожорливой пасти ростовщиков.
Итак, Азередо безуспешно терзал ножом старческую плоть жилистого бифштекса и, чтобы отвлечься от этого сражения, вполголоса оживленно разговаривал с журналистом Релвасом. Приблизившегося к ним Васко они словно бы не заметили. Его приход не сулил им ни радости, ни огорчения. Для них все дни и все люди были одинаковы, и они уже привыкли, питая неприязнь и к самим себе, всегда оставаться равнодушными. Порой посетители кафе напоминали гостей на поминках, которые уже все вспомнили о покойном и теперь молчат, или раздраженных арестантов, которых согнали в зал для игр и которые даже не знают, почему они осуждены быть вместе.
Пауло Релвас слушал Азередо, важно кивая головой, веки у него опухли от бессонной ночи, в глазах мелькало злорадство, рот свело от напряженного внимания, а может быть, это было вовсе не внимание, просто он хотел скрыть насмешливую улыбку. Воспользовавшись паузой, он нацелился ножом прямо в подбородок Азередо и веско произнес:
— Со стороны Гомеса это низко, так и знайте. Он нарочно привлек на границе внимание полицейских, чтобы его арестовали и мы забыли, как он предал товарищей в прошлом году.
— Предал? Быть не может! Гомес просто великолепен! Ведь у него на содержании три женщины, три — вы представляете? — и он из кожи вон лезет, берет любую работу, лишь бы все три ежемесячно и в срок получали приличную сумму. И при этом никогда не жалуется. Где вы найдете лучшее доказательство гражданского мужества?
Пауло Релвас пробормотал что-то невнятное, опухшие веки еще ниже опустились на его воловьи глаза. И поскольку убедительных аргументов у него не нашлось, в ход снова был пущен столовый нож. Узенький лобик керамиста наморщился от досады.
Васко понимал, что унять их будет нелегко, особенно Релваса, который, обрадовавшись возможности очернить репутацию известного литератора, забыл даже о том, что ему давно пора в редакцию газеты. Следовательно, отозвать Азередо в сторону удастся не скоро, а тем временем Жасинта может передумать. 'Сегодня. После того как я услышала твой голос, любимый, мы должны встретиться сегодня'. Но он хотел, чтобы это 'сегодня' превратилось в 'сейчас'. Васко охватило нетерпеливое желание быть с ней. Свидание в мастерской было лишь началом — Жасинта хотела быть уверенной, что поединок продолжится выбранным ею оружием. А этот несносный Релвас… Впрочем, положение еще больше осложнилось после вмешательства Сантьяго Фариа; неторопливо набивая трубку, он готовил язвительный выпад против Релваса, которому не простил умышленных недомолвок в ежегодном обзоре, ставящих под сомнение его посягательство на роль патриарха отечественной литературы.
— Продал? Когда и кого? — Его смуглый большой палец закрыл отверстие трубки.
Бледное лицо Релваса мгновенно вспыхнуло.
— В октябре, кто же этого не помнит? Он предал ребят из газеты.
— Предал, предал… По-моему, вы выбрали не совсем подходящее слово. Мы все больны, дорогой мой Релвас. — Сунув в рот трубку, Сантьяго Фариа принялся грызть ее. — Нам повсюду мерещится предательство, и мы охотно уличаем в нем других, забывая о собственных уступках. Он, насколько я понимаю, всего-навсего хотел сбросить с глаз повязку, хотел знать, кто его окружает. Разве это преступление?
Дурманящий запах табака раздражал журналиста. Он стукнул кулаком по столу, хотя лицо его оставалось спокойным.
— Да, преступление, раз уж вы употребили это слово. Всякое сомнение преступно.
— Тогда другое дело… А что ты скажешь, Васко, о человеке, который предал, потому что задавал
