Чьи-то игры у прибрежной скирды. Ну и темень на Ивана Купалу. Как языческие боги скромны: то ли плохо переносят опалу, то ли сгинули из нищей страны. Все затихнет к часу ночи. Похоже, ни единого не будет костра… А по зимней по бездарной пороше так озерного ждалось серебра! Так хотелось раннелетнего леса, где святая — хоть умри! — нагота тешит легкого беззлобного беса без ущерба для святого креста… На ручных моих часах монотонно убывает новый век. Темнота. Наше озеро безлунно, бездонно, и повсюду омута, омута… * * * Везде ли так иль только лишь у нас? Европы порча, иль азийский сглаз, или шальная блажь их корреляций — одни безумцы в гениях, увы: предвидя смерть от «белой головы» — пить лимонад и ехать и стреляться! Знать, где погибель, и идти туда, боясь костлявой меньше, чем стыда, и жизнелюбцем будучи при этом, и видя, как архангел невских льдов такие строки диктовать готов, влюбленно пролетев над парапетом!.. У Черной речки — низменный резон. Но этот невский бешеный озон главенствует и в центре, и в округе, и, логике нормальной вопреки, подгонят сани верные дружки, и — Бог им помощь — гроб закажут други. * * * Послушай, текущая мимо Кукуя петровских времен река, какого цвета были мундиры Измайловского полка? Стояли, как сосны, преображенцы. Семеновцы шли, как льды, — голубые с красной опушкой заката над стужей апрельской воды. А форма измайловцев мной позабыта. Но дело сегодня не в том. Я долго смотрю из окна машины на розовый грязный дом. Меж мною и домом узкое тело яузской злой гюрзы. Судьба моя здесь вот осиротела, и здесь же я брал призы. Тусклы запыленные серые окна. Подъезд не забит, но глух. И пара солдатиков стройбатальона фалует двух молодух. Кирзой не раздвинув дешевых кроссовок, понуро уходят в часть… Подходит по гнутому мостику дождик, в мой шаткий покой стучась. Какая роскошная нищая радость следить за палитрой дня, где мокнет розовая штукатурка, не помнящая меня, где мелкие чайки прильнут на мгновенье к коричневой влаге реки и — в небо, там, светлые на темно-сером, бездумно живут дымки. Оставлю Кукую волну городскую, лефортовских форточек стук и строгой любви неслучайные шутки, и слезы случайных подруг. А сам поползу на второй передаче до Устьинского моста, разглядывая и прося об удаче лефортовские места. И стану на кромке речного изгиба жалеть, что жизнь коротка. Но что уж тут плакаться, либо — либо: забвенье или тоска. Олег Ермаков
Возвращение в Кандагар
Олег Николаевич Ермаков родился в 1961 году в Смоленске. Прозаик, автор книг «Знак зверя» (1994), «Свирель вселенной» (2001) и др. Живет в Смоленске.
Посвящается Андрею.
1 Иван Костелянец уже бывал в России — восемь лет назад? — не по своей воле, ему просто приказали. Он распивал чаи у Никитина в батарее, когда прибежал дневальный и позвал его к телефону: «Срочно в полк, ты летишь с Фиксой». И он поспешил по белой пыльной дороге к полковому городку — скопищу палаток, щитовых модулей, глиняных и каменных грубо сложенных каптерок, бань, скопищу, над которым ало всплескивался флаг, вознесенный металлической мачтой в мутное небо. Почему выбор пал на него? Он не был другом Фиксы, плутовато улыбавшегося долговязого парня откуда-то из-под Брянска, всего лишь месяц назад прибывшего в полк; может, это было наказанием за что-то — мало ли за что, всегда есть за что наказать человека, тем более солдата, — или, наоборот, поощрением, наградой, — опять-таки: за что? — он не был лучше или хуже других, обычный солдат, предпочитающий держаться подальше от начальства, не лезущий на рожон… правда, несколько вдумчивее других — не так ли? — несколько начитаннее — это уж точно; умеющий на равных — если дело касается не службы — толковать с офицерами, некоторых он, как говорится, цеплял, и те, забывая о разнице в звании, годах, горячились, вступали в спор и при случае говорили ротному: «Да он у тебя философ!» — «Хм. Недоучившийся филолог».
По правде говоря, у него были большие амбиции. Ну у кого их нет в девятнадцать лет? Он бросил институт, чтобы тут же стать настоящим поэтом, — ведь путь настоящего поэта необычен? Как, например, у Бродского. Он спускался в Аид, работал помощником патологоанатома в морге и поднимался в небеса, собираясь оглушить летчика и перелететь — кстати — за Окс-Амударью, в Афганистан, оттуда, конечно, дальше. Поэту нужен ветер, а не веяние затхлых фолиантов. Он должен лицезреть настоящих героев, а не
