Жизнь в Ржавом мире текла, подчиняясь собственному ритму. Ритму, который совершенно не походил на опереточные «три четверти» и на «две четверти» человеческого шага.
Тропа тянулась миль двадцать, и была она безопасна. Почти безопасна. По крайней мере в этом году на ней встречались только люди. Причем – свои люди. Люди, вообще-то, на Марсе всякие обретались. В глубине пустоши еще можно было наткнуться на шайку вечно голодных каннибалов. Никак не переводилась эта погань, сколько с ней не бейся – всё без толку. На западе же хозяйничал святой Ипат со своими башибузуками, и были они отнюдь не самыми добрыми соседями.
Два моряка рубили трухлявое дерево. Из разрубов брызгала струями, будто кровь, охряная пыль. Дерево изнутри сточил агрессивный грибок, теперь то, что от него осталось, пойдет на растопку. Люди кое- как приспособились выживать во враждебной среде. Они научились добывать себе еду, воду, топливо для печей и костров. Они теперь могли ремонтировать оружие и утварь, а кое-что даже мастерить своими руками.
Лишь вернуться домой им было не под силу.
– Доктор! Здоров будь, доктор!
– Чего?
– Здорово, говорим тебе! Глухая тетеря!
– А-а! Здорово, мужики!
– Куда собрался, Тимофеич?
– Северского иду проведать. Что-то давненько я у него не бывал.
– Переселиться к дружку поближе не желаешь?
– Чего? Говорите громче, будьте так любезны! Вы же знаете, что я не очень хорошо…
– Нужное дело, говорим, доктор! Так держать! Бог в помощь!
– Бог в помощь, братцы!
– Тетеря глухая!
Прямая была тропка, часто по ней ходили: туда-сюда, сюда-туда.
«Туда» – это через Тайгу, а затем через пустошь, прямиком к броненосцу. «Кречет» покоился на прежнем месте – в русле мертвой марсианской реки, поименованной Стиксом, – да и куда бы он оттуда делся? Такую махину ветром не сдует, и на руках ее не перетащишь. Шутка ли: водоизмещение в пятнадцать тысяч тонн. К броненосцу шли, чтобы железяк каких-нибудь набрать или чего иного подыскать для хозяйства. Не было больше надобности в тяжелых пушках, и прятаться за крупповской броней стало не от кого, вот и разбрелись моряки к воде и к земле поближе. А чтоб приблудившаяся из пустыни погань не наложила лапу на бомбовые погреба, на «Кречете» постоянно дежурил отряд балтийцев. Вахта регулярно сменялась – согласно очередности, принятой матросским советом, – так что время шло, но тропа оставалась утоптанной.
«Сюда» – это в постоянный лагерь, названный Поселком. Просто Поселком. Поселок медленно, но неуклонно разрастался, заполняя площадь низины, защищенной со всех сторон от ветра. Если бы моряки могли подняться над землей на воздушном шаре, то увидели бы, что поселение разместилось в чаше метеоритного кратера.
Изба к избе, огород к огороду, заборчик к заборчику – всё как у людей. Недоставало только кладбища, церкви да трактира. Место могло показаться не слишком удачным с точки зрения обороны, но в кратере отыскался источник с питьевой водой, и находка эта стала последним доводом в споре о том, где именно должно быть основано долговременное поселение.
После исхода
В числе приспособившихся оказались люди, десятифутовые свиньи-холерики и, говорят, кто-то встречал еще четырехруких человекоподобных существ, которых доктору Рудину довелось увидеть издалека еще в пору
…Послышался треск. Похожие на стальную проволоку ветви пьяной ягоды раздвинулись. Рудин остановился. Скинул с плеча лопату, вонзил в землю, оперся на черенок широкими руками.
На тропе человеку бояться нечего.
Одинокий «старик», звеня кольцами, вживленными в острые лопатки и выпирающий позвоночник, выбрался из кустов. Это был матерый, лобастый трутень. Двигался он, мелко поддергиваясь всем телом, опустив голову к земле, точно что-то вынюхивал. Трутень два раза оббежал вокруг замершего Рудина, потом завертелся у ног человека.
– М-мас-с-са-а! – просипел он.
– Бормочет чего-то… – буркнул под нос Рудин. – Ты чего, Шершень? – Доктор присел на корточки; его лицо оказалось на одной высоте с морщинистой мордой «старика». – Никак гнездо твое неподалеку? Всякий раз меня встречаешь…
Рудин похлопал по карманам брюк, вытащил завернутый в тряпицу кусочек сахара. Улыбнулся и протянул трутню. «Старик» схватил угощение, едва не разодрав запястье Рудина когтями. Заурчал, завздыхал, с хрустом перемалывая осколок сахарной головы акульими зубами. Бывший враг, теперь – жалкий друг. Исковерканное создание, брошенное на произвол судьбы в беспощадном мире. В мире, который пестует творения совершающейся здесь эволюции – мелких и выносливых псевдонасекомых и псевдоземноводных. И дела нет Ржавой планете до незваных пришельцев. Что вполне справедливо.
– Так сильно жрать хочется, да? Бедняга… Чем же ты кормишься, мил друг? Святым духом? – Рудин поднялся. Посмотрел по сторонам. – Линчуют меня моряки, если узнают, на кого я трачу паек. Понимаешь, Шершень? Ну лопай! Лопай на здоровье.
Ключицу «старика» рассекал багровый шрам – грустная память о дне, когда трутень впервые заступил доктору дорогу. Рудиным тогда еще управляли рефлексы, выработанные во время короткой, но кровопролитной войны с
– Ну? Что? Полегчало в брюхе?
Трутень часто-часто закивал, будто до него дошел смысл сказанного. Преданно заглянул в глаза Рудина мутными, лишенными белков глазенками и через миг был таков. Лишь зазвучал, растворяясь вдали, тусклый дребезг колец, вживленных в тело «старика».
…Минут десять бодрым шагом – и доктор уже на месте.
– Здравствуй, Георгий Иванович!
Крест, сколоченный из досок палубного покрытия, был недавно покрашен черной краской, – ее в бытовке броненосца оказалось больше, чем любой другой. Рудин перекрестился, аккуратно прикоснулся к липкой перекладине губами. Потом поплевал на мозолистые ладони и взялся за инструменты.
Могилку поправлять было почти не нужно. Чуть-чуть потерял форму вытянутый холмик, немного разошлись окаймляющие его осколки гранита – на этом, пожалуй, и всё.
На могиле друга доктор навел идеальный порядок. Сбоку на холмике появились мелкие пятна мха, – их Рудин убрал тяпкой. Он вспомнил, как бурно рос мох, пока в теле Георгия Ивановича Северского оставалась жидкость. Вот тогда могилку приходилось очищать каждый божий день. Сейчас же мох здесь появлялся скорее по привычке – даже простейшие формы жизни на Марсе обладали цепкой памятью на то, где можно разжиться пищей или влагой.
В последнюю очередь Рудин налил воды в рюмку под крестом, поправил растрепанный ветром букет выцветших бумажных цветов.
Он занимался этой работой не реже, чем раз в три недели. Он чувствовал себя виновным в смерти
