предложению послушать музыку.
Фрау Бергер поджарила для Камиллы еще один кусочек колбасы.
— Я работаю у них потому, что здесь всегда можно вкусно поесть, — говорила она, — да и их ребенка я люблю. С хозяином вполне можно ужиться, но его жена! Да что говорить об этом, тебе и твоя мать, наверное, уже надоела этими разговорами. Они всегда возвращаются из деревни с отличными продуктами, у него везде связи. Ведь не просто же так у них не отобрали до сих пор машину и даже дают для нее бензин.
Камилла кивала и с наслаждением ела пряно пахнущую колбасу, аккуратно подбирая кусочком хлеба вытекающий из нее сок. Ей было все равно, были у кого-нибудь связи или нет. Она не думала, что кто-то получал то, чего не могли иметь другие. Ей хватало того, что иногда перепадало на ее долю.
— Все это из-за его завода, — продолжала, все больше распаляясь, фрау Бергер, — Наверняка он выпускает какие-нибудь важные военные товары. Такой крепкий сорокалетний мужчина — и не в армии. Мой сын уже два года как на фронте. А твой отец?
— Год, — сказала Камилла, жуя с набитым ртом.
— А почему его так поздно призвали, твоего отца?
— Он болел и сначала был непригоден для военной службы.
— У него было что-то с легкими?
Камилла кивнула. Этот разговор был ей неприятен. Ей было безразлично, что сын фрау Бергер был призван сразу, а ее отец — нет. Она никогда не жалела отца. Напротив, с тех пор как он уехал, их дом не казался ей больше таким тесным.
— Его к тому времени уже вылечили, — заставила она себя сказать.
— Но все же он всегда был слабым и болезненным человеком, — возразила фрау Бергер, — которому нечего делать в окопах.
Камилла молчала и думала о своем отце, о том, как он хватал мать за запястья, загонял ее в угол кухни и орал на нее, пока на его губах не появлялась пена: «Ты сделаешь все, как я скажу, или нет?». И потом мать делала так, как он велел.
Фрау Бергер собиралась идти домой. Она положила в сумку кусок сала, подмигнула Камилле, сказав: «Ты ничего не видела, поняла?» Камилла кивнула. Через дверь кухни было слышно, как девочка вышла из ванной. Она появилась на пороге в ночной рубашке, с распущенными волосами.
— Ты меня причешешь? — спросила она Камиллу.
— Конечно, — ответила Камилла, — иди сюда.
— Если хочешь, съешь мою колбасу, — сказала Рената, — я ее не люблю.
— Я уже наелась, — сказала Камилла и пошла с девочкой в ванную комнату, чтобы там причесать ее.
Сентиментальная, медленная мелодия вальса разносилась по большой, прямоугольной формы комнате, которую мать Ренаты называла салоном. Девочки сидели на диване, Рената прижалась к Камилле и положила голову ей на плечо. Камилла попробовала было осторожно освободиться от нее, но ей это не удалось, и она закрыла глаза. Тепло детского плеча и тихая музыка вернули ее к чудесной мечте о прапорщике, от которой у нее перехватило дыхание. В этот момент Камилла была уверена, что все будет именно так и никак иначе.
Она встала, чтобы еще раз поставить пластинку. Девочка, которая почти задремала, отклонилась назад, подтянула под себя ноги и спросила:
— Скажи, ведь неправда, что ты сегодня вечером должна что-то делать?
— Почему же, это правда, — сказала Камилла, — пойдем спать, я тебе все расскажу.
Прислушиваясь в темноте к дыханию ребенка, она старалась понять, спит ли она. Камилла рассказывала чудесную историю, в которой говорилось о голодных людях и растениях, жаждущих влаги. Она говорила о том, каким смелым нужно быть, чтобы утолить эту жажду и этот голод. Как и в полдень, она ввела в эту историю себя и для большего интереса в глазах засыпающей девочки населила ее шпионами, врагами, полицейскими и злым соседом. История потрясла девочку. Она совсем проснулась, сердце ее стучало. С криком «Пойдем в сад, я с тобой», она выпрыгнула из кровати. Камилла рассердилась, заставила Ренату лечь опять, сказала, что ей давно пора спать, потому что утром им обеим нужно идти в школу. Девочка снова забралась в кровать, тихо заплакала, но вскоре ее сморил сон. Камилле хотелось пережить историю с прапорщиком заново, но тех прекрасных чувств, которые были у нее в первый раз, она уже не испытала. Она слышала, как ее мать ходит внизу с кувшинами, как льется вода и как мягкими шагами ходит за матерью Пако.
Телефон молчал и ночью. Я была в этом уверена. Звонки наверняка вырвали бы меня из неглубокого, беспокойного сна. Мне предстоял напряженный рабочий день в бюро, участие в качестве стенографистки в важной конференции. Кроме того, шеф накануне надиктовал на записывающее устройство массу писем. Работа в бюро была вынужденной, я ненавидела ее, особенно в этот день. Я кое-как позавтракала, оделась и, когда уже собиралась выходить, увидела, что юбка и жакет на мне от разных костюмов. Еще совсем недавно я была убеждена, что победила одну из самых вредных своих привычек — рассеянность, но моя уверенность оказалась преждевременной.
Осень за окном надела серые маски на дома и лица людей. Это опустошало меня, делало маленькой и бессильной. «Не горбись, — говорил мне отец, когда в двенадцать лет я начала расти невероятными скачками, — привлекательны только те женщины, которые держатся прямо». Юрген говорил почти то же самое. «Ты должна ходить увереннее, ведь ты же не кто-нибудь». — «Кто же я, твоя жена?» — спросила я в свою очередь, и он кивнул с самым серьезным видом.
Внизу у ворот я встретила фрау Хорнберг. Она никогда не была и не хотела быть консьержкой, но иногда, чтобы подзаработать, делала эту работу. Я сказала ей, что жду письмо и попросила получить его за меня. Почтальон наверняка не будет иметь ничего против.
— Что-нибудь с Матиасом? — спросила фрау Хорнберг. — У него все в порядке? — продолжала она. Я кивнула и попыталась улыбнуться в подтверждение своих слов. На се вопрос о том, скоро ли он приедет, я ответила уклончиво и дала понять, что спешу.
— Бедняжка, — сказала фрау Хорнберг, — вам приходится много работать и так поздно возвращаться домой. Разве раньше вы могли представить себе, что так будет?
Откуда она знает, как я жила раньше? Но все равно, я ненавижу, когда меня жалеют. Но, уйдя от фрау Хорнберг и ее обидных банальных фраз, я не смогла избавиться от своих мыслей, мучивших меня со вчерашнего дня.
Кроме Франца Эрба на чайном вечере появилась дочь Камиллы Верена. Я давно не видела ее и поразилась тому, как она выросла и повзрослела, хотя и не могла сказать, что она стала хорошенькой. Она подошла ко мне с редкой для ее возраста уверенностью, поцеловала меня в обе щеки и спросила, нельзя ли ей называть меня просто Ренатой, без этого детского «тетя». Я охотно ей это разрешила. Юргена она, казалось, не узнала. Они не часто раньше встречались. Верена обернулась ко мне и сказала, что моего мужа трудно узнать из-за бороды. С обычной для себя общительностью он сразу же завел с ней разговор, но не о школе, как другие, а об одной нашумевшей театральной постановке. Она, сразу же почувствовав серьезное отношение к себе, задержалась около него, внимательно, с раскрытыми глазами ловя его слова и ожидая своей очереди вступить в разговор. Я наблюдала за обоими, одновременно слушая рассказ Франца Эрба о том, как он съездил на охоту.
— Вы знаете, мне обязательно нужно выезжать, — твердил он. — Я просто задыхаюсь здесь, в этом городе, в этой квартире.
— Странно, но для Камиллы природа не играет никакой роли, — сказала я, — хотя она выросла в большом саду, почти за городом.
— Это так, — ответил он, — больше всего ей хотелось бы жить в центре этого ужасного города, а еще лучше самой быть этим центром.
При этих словах он засмеялся, будто не хотел соглашаться с этой маленькой колкостью. Он, как и я, время от времени смотрел на свою дочь и Юргена и, казалось, был удовлетворен тем, что она так оживленно принимает участие в беседе. Было видно, что он любит свою дочь.
