лишь немного изменились. Моя дает мне сейчас больше возможности проявиться.
Все оставшееся время мы говорим о Верене. Камилла рассказывала мне о том, какой она была в детстве, в юности. Бесчисленные воспоминания о значительных и незначительных событиях, о совсем крошечных эпизодах из ее жизни складывались в трогательные картины, вспоминалось давно забытое, разочарования в ее рассказе становились радостями, радости превращались в счастье. И за всеми ее словами жило тихое признание того, что отношения между дочерью и матерью были нелегкими.
— Я никогда не понимала полностью чрезмерную любовь моего мужа к Верене, — говорила Камилла. — Сейчас, когда она мертва, я поняла его.
Она взглянула на меня, и на какое-то мгновение ей удалось забыть о своем горе.
— Извини, — сказала она. — Тебе, наверное, трудно все время слышать имя Верены.
Наконец у Камиллы кончились силы, и она больше не могла говорить дальше. Она поникла в кресле, ее лицо безжизненно застыло, на глаза опустились белые, бескровные веки. Я отправилась в кухню приготовить чай.
Я пришла в бывшие владения фрау Бергер. Печка, которую раньше топили углем и дровами, все еще стояла на своем месте посреди кухни. В углу я обнаружила газовую плиту — единственную перемену в обстановке, которую я заметила.
Камилла выпила чаю, ей стало легче. Она попросила не беспокоиться о ней. Несмотря на мучительное чувство вины и горе, которое она переживала, она не потеряла контроля над собой.
Когда я уходила, она дала мне ключ, чтобы я заперла дом. Я знала, что в следующий раз мы будем говорить о Винценте.
Вегерер ушел к себе в сад. Камилла говорит, что из-за возраста и давнего вдовства он стал тяжел на подъем, но она рада их соседству и его готовности всегда прийти на помощь.
— Ты вполне можешь представить, — продолжает она, — как нелегко пришлось моей матери и мне, когда мы съехали от вас. Мы не получали никаких денег, пока она не пришла в себя после того несчастного случая. Это продолжалось довольно долго. Денег, которые она зарабатывала потом как уборщица, нам не хватало, и Вегерер иногда выручал нас. Наши дела пошли на поправку, когда она стала получать пенсию.
— А что твой отец? Он так и не появился? — спросила я.
— Нет. Он затерялся где-то после войны. Мы о нем не жалели. Есть люди, которые не могут ужиться с другими. Он был из их числа. Но всю свою жизнь, до самой смерти мать боялась, что он вернется. Так она и состарилась.
Теперь мне нужно было обязательно задать ей один вопрос, который раньше я не решалась задавать. Сейчас такая возможность представилась.
— Значит, вы жили на маленькую зарплату твоей матери и потом на ее пенсию, — сказала я, — вам приходилось, наверное, во многом отказывать себе.
— Да, — соглашается Камилла, — мы рассчитывали все деньги буквально до гроша. Мне пришлось пойти в другую школу, и ко мне относились там как к ребенку из бедной семьи. Только когда нам стали платить страховку, жить стало легче и мы могли что-то покупать.
— Что это была за страховка и с какого времени вы ее получали? — спросила я. Мое сердце забилось сильнее. Я знала, что ответит Камилла.
— О Боже, это было так давно, — вспоминала она. — Страховку стали выплачивать с большим опозданием. Мама еще сказала, что уже не рассчитывала получить ее. По-моему, прошло три или четыре года после несчастного случая. Да, это было сразу же после войны.
— То есть примерно в то время, когда отец продал дом, — размышляла я вслух. — Вынужден был продать, потому что не мог больше жить здесь. С ним перестали здороваться, все отвернулись от него. Когда он появлялся на улице, на его приветствия не отвечали. Я была тогда уже достаточно большой девочкой и все замечала, хотя мне никто не объяснял, что случилось. Сейчас, когда я это знаю, вполне могу представить, что уже тогда он пытался как-то загладить свою вину. Чтобы найти силы жить дальше.
Камилла остается спокойной. Я замечаю, что она понимает мой намек, но не хочет принять его.
— Значит, ты не веришь, что это была страховка, — говорит она.
— Я нашла книгу расходов моего отца, — отвечаю я. — Там записано, что каждый месяц он аккуратно выплачивал деньги некой Л. М.
Камилла пытается сдержаться, но краска отливает от ее лица.
— Так могло быть, — наконец говорит она. И, немного помолчав, добавляет: — Значит, я тоже жила на эти деньги.
Однако я еще не договорила. Я медлю, но потом все же решаюсь сказать всю правду.
— После его смерти, — медленно произношу я, — платить эти деньги продолжала моя мать.
Сейчас я уже знаю, что произошло между моим отцом и Марией Лангталер. Я рада, что Камилла наконец говорит о том, о чем мы раньше молчали.
— Уже тогда все догадывались о причине этого несчастного случая.
— Я тоже, — отвечаю я.
Я сразу же поняла, что возникла опасная ситуация, и сознательно пошла на это. Я знала, как легко разрушить тот хрупкий мост, который мы построили между нами. Но любой мост может рухнуть, если не проверить на прочность его опоры.
Ветер доносит до нас сладковатый запах флоксов. Я могла вызвать в себе ощущение этого запаха в каждой из моих многочисленных квартир. И все же настоящий запах другой, он похож на исполнившееся желание.
— В конце июля нужно проредить ежевику, — слышу я голос Камиллы. — Иначе ее трудно будет собрать. Ты поможешь мне?
Наши многочисленные разговоры о Винценте.
Винцент Ротенвальд — человек, который только сейчас предстал передо мной, которого с детства я помнила только по имени.
Камилла буквально оживила его.
Прапорщик Винцент Ротенвальд покинул степь под Днепром и вернулся двадцатилетним гостем к двум стареющим женщинам в дом своего соседа. Он услышал рассказ о своей короткой, беззащитной любви к девочке Камилле. Он узнавал себя в осторожно и тщательно воссоздаваемых ею портретах. Она недолго была рядом с ним, но все же успела понять основные черты его характера. Ему предстояло снова, как прежде, узнать, что значила эта любовь для девочки Камиллы. Вместе с Ренатой Ульрих, которая, затаив дыхание, следила за развитием этой истории, он узнал о ее отчаянной поездке в Бойген, о ее решительных попытках встретиться с ним, о том, как трудно было скрыть их от всех, в первую очередь от настойчивого любопытства девочки Ренаты. Он услышал о многом, о чем когда-то она умолчала. Он еще раз стал свидетелем переживаний Камиллы за судьбу своего отца, узнал о ее ненависти к инженеру, о ее полной лишений жизни с матерью. Он стоял рядом, когда она живо вспоминала о тех надеждах и мечтах, о которых не успела написать ему в своих письмах, когда она говорила о горе, испытанном ею оттого, что он никогда уже не вернется.
Он был рядом, когда Камилла сказала Ренате Ульрих:
— Тогда мне еще не было шестнадцати лет. В этом возрасте мечты важны как никогда. Мои мечты были не из легких. Винцент дал мне надежду на их исполнение. Твой отец отнял ее у меня. Этого я не могла ему простить, но он был для меня недостижим. А ты — да. Когда я увидела, что ты счастлива, я стала думать, как разрушить твое счастье. Главную роль в моем ужасном плане играла моя дочь. Теперь уже ничего не исправишь, ничего не повернешь вспять. Я разрушила твой брак и привела Верену к смерти, которой при других обстоятельствах могло не быть.
После этих слов Винцент Ротенвальд, как и Рената Ульрих, узнал, что Камилла в своей мести зашла далеко, слишком далеко. Может быть, сейчас он перестал понимать Камиллу.
В отличие от Ренаты Ульрих, которая восприняла рассказ о нем и том, что было с ним связано, как ответ на свои вопросы. Но Рената Ульрих прожила уже сорок восемь лет, а прапорщик Винцент Ротенвальд — только двадцать.
