общества, а единоличная диктатура становится целью политики. Все это, полагал Андреев, делало очевидным, что выход из кризиса может быть достигнут 'не развитием науки и техники самих по себе, не переразвитием государственного начала, не диктатурой 'сильного человека', не приходом к власти пацифистских организаций социал-демократического типа, качаемых историческими ветрами то вправо, то влево', а исключительно с помощью установления над всеми государствами некой единой, всеобъемлющей 'этической инстанции', или, иначе, интеррелигиозной, всечеловеческой церкви, 'Розы Мира'.
'Роза Мира' явится своего рода 'религией итога', 'соборным творчеством', в котором все прежние религии превратятся в отражения 'различных пластов духовной деятельности, различных рядов иноматериальных фактов, различных сигментов планетарного космоса'. Благодаря своему универсализму и динамичности, 'Роза Мира' сможет впервые объединить земной шар в Федерацию государств во главе с 'этической контролирующей инстанцией', распространить материальный достаток и высокий культурный уровень на население всех стран, воспитать поколение 'облагороженного образа', восстановить христианские церкви, словом, осуществить 'превращение планеты - в сад, а государств - в братство'. В свою очередь, реализация этих задач 'откроет путь к разрешению задач более высоких: к одухотворению природы'. России здесь 'предуказана' особая роль, если только ее не погубит тоталитарное насилие.
Андреев непосредственно продолжал традиции философии всеединства Соловьева, развивая их на основе сложного соотношения принципов толстовства и классического славянофильства.
5.
Неудивительно, что Федотову большевизм представлялся прежде
168
всего политическим авантюризмом. Изображая его своеобразной 'аскезой зла', он отрицал за ним всякое нравственное содержание, всякий гуманизм. Большевизм, с его точки зрения, признает только одну добродетель - силу; он родился в войне и остался 'воякой' в мирной жизни. Что бы он ни делал, какой бы будничной работой ни занимался, во всем 'чувствуется прицел наведенной винтовки: в священника, в крестьянина, в профессора, в вольного художника, в отца и мать старой семьи, в кондовую Русь, в счастливый уют ненавистного мещанства'. Он предал социализм, размотал, пустил по ветру достояние самой революции3. Федотов вносил в оценку большевизма совершенно новый критерий - культурологический, духовный. Он обвинял его не просто в разрыве с идеалами социализма, а в возврате к традициям русского деспотизма, монархии. Большевистская идеократия явилась ничем иным, как 'сатанократией', провозгласившей догмат материалистического атеизма и впервые создавшей для этого догмата адекватного человека. 'Сатанократия' со временем переросла в 'сталинократию', которая нашла опору в древнем опыте Ивана Калиты и Ивана Грозного. Сталин сознательно возрождал 'вековую традицию царского самодержавия', чтобы 'чувствовать себя укорененным в истории России'. Он создал большевистскую монархию, опиравшуюся на особое сословие 'знатных людей', и это со всей очевидностью выявляет тот факт, что 'большевизм может произрастать не на одной марксистской почве'. Большевизм вообще антипод социализма.
Федотов начинал социалистом, мечтая 'правдой социализма поправить мир'. От этой идеи он не отказывался никогда, хотя признавал чрезвычайную сложность ее воплощения. Его не смущало ни то, что лозунги социализма померкли под стягами сталинократии, ни то, что социализм способен выродиться в обычную классовую идеологию. Федотов видел в нем главное - 'возможность полноты существования, возможность жизни для широких масс', которя столь необходима 'для сознательного и благородного принятия свободы'. Свободы не как некой политической институции, а как широкой, всеобъемлющей
169
духовности, прокламированной вероучением Христа. Он прямо возвращал социализм в лоно христианства, отводя ему роль обновителя и преобразователя исторического православия. 'В противоположность XIX в., - писал Федотов, - когда социализм был пугалом для христиан всех исповеданий, неустанно обличаемой ересью, в наши дни примирение христианства с социализмом совершается с чрезвычайной легкостью... Стоило поблекнуть миражу капиталистической долговечности, и стало сразу явным, как глубоко социализм укоренен в христианстве: в Евангелии, в апостольских общинах, в древней церкви, в самом монашестве, в социальном служении средневековой, как западной, так и русской церкви. Выясняется, что социализм есть блудный сын христианства, ныне возвращающийся - по крайней мере отчасти - в дом отчий'.
Так думал Федотов. Он упорно размышлял о будущем человечества, все более и более склоняясь к идее неразрывности свободы и бесклассового общества. С этой точки зрения, марксизм казался ему 'величайшим изувечением' социализма. Маркс, по мнению русского мыслителя, вовсе не вышел за рамки буржуазной идеологии. Из созданного им экономического материализма никак нельзя вывести социалистический идеал. Он нашел готовым этот идеал и лишь перевел его 'на материалистический язык'. В итоге 'работники были отрезаны от мира не только религиозных, но и вообще высших культурных ценностей, и обречены жить в безрадостной пустыне голых экономических схем и интересов'. Ленин, большевики воплотили в жизнь отрицательную тенденцию марксизма, которая в форме тоталитарного государства окончательно закрепостила трудящихся.
Решительно отвергнув большевизм как антисоциалистическую систему, Федотов до конца оставался страстным Дон Кихотом христианского социализма. 'Голос Христа и голос истории' убеждали поборника 'высшей справедливости', что социализм - это общественный строй, который ставит своей целью
