Маевского – по заключению экспертизы! Ощущаете разницу?! Так что истинные причины сего преступления останутся вечной загадкой криминальной психиатрии. Если, конечно, Маевский в себя не придет. А он, я думаю, не придет. Это уж наши врачи расстараются. Ну и адвокаты помогут: не бедный все-таки человек. Да и связи у него те еще. Остается Хасан: слуга и стрелочник. Успел-таки, мерзавец, голову референту Вершинина оттяпать. В убийстве сознался сразу, про хозяина – ни слова. Короче, маньяк-одиночка. Хотя понятно, по чьей указке действовал.
«Религия бедуинов, – читал я как-то у моралиста Монтеня, – учит, среди всего прочего, и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в новую телесную оболочку – более удобную, более красивую и более прочную, чем предыдущая. Из-за этого представления они с большой готовностью подвергают свою жизнь опасности». Ну, что же – Аллах ему в помощь, курду Хасану!
– А вот интересно, – Заклунный бросил в стакан щепоть заварки и вынул из него кипятильник, – чего эти друзья комсомольской юности – Вершинин с Маевским – не поделили? Похоже, у Маевского зуб на специалиста по банкам и офшорным лавочкам, как полагаешь? Или Вершинин у Маевского бабки заныкал? Люди-то все из одной системы! Вершининские, разобраться, люди-то! И – слышь?! – все в один голос твердят, что не знают они, бедолаги, причин собственного похищения! Как тебе?! Три недели под замком – и не знают ни хрена! Это о том, что они не знают, у меня сегодня с утра целая очередь собралась отчитаться!.. Да еще эти несчастные случаи от Москвы до северных окраин. У тебя-то есть идеи?!
Заклунный как-то незаметно перешел со мной на «ты». Я был не против. Человек мне валиум достал.
– Паш, ты извини меня, конечно, за праздное любопытство, – пресек я его досужие размышления. – Но тебе это зачем? Мало в прокуратуре громких дел пылится?
– Тебе скажу. – Испив чаю, Заклунный потянулся за детективом. – Не поверишь, но люблю, когда зло наказано! И чтоб в конце хеппи-энд непременно присутствовал. Вот как в книжках. Жути нагонят, а потом глядишь – и все тип-топ!
Он показал мне обложку литературного произведения: Е. Лопухина. «Ошибка Немого».
«Да! – призадумался я. – В книжках оно конечно! А Вершинин, как пить дать, всех своих заложников отпустил уже. И они его, само собой, в глаза не видели. Даже, где сидели, не вспомнят!»
– Нет, с банкиром я, разумеется, побеседую для интереса, – заметил следователь. Но, как показывает практика…
Не закончив, он встал и потянулся, с намеком на то, что нам прощаться пора.
– Ты, Санек, не слышал про такой кооператив народных мстителей: «Белые твари»?! – спросил Заклунный, отмечая мой пропуск. – Тут один Зорро вроде как нам подсобил! Твоей, по описанию, комплекции, но в маске! А ты без маски. Значит, это не ты.
– Если что услышу, тебе первому расскажу. – Я встал со стула.
– А сыночка-то мотоцикл сегодня в трех шагах от твоего дома нашли! – хмыкнул Паша. – Бывают же совпадения!
– Какого сыночка?! – Год, проведенный под крышей с артисткой театра «На задворках» Дарьей Безродной, даром не пропал.
– Ладно, бывай! – Паша проводил меня до выхода. – Мне еще с Раздоровым нервный разговор предстоит!
– Завидую, – посочувствовал я. – Будущий президент не с каждым беседует.
– Будущий президент?! – встревожился Паша. – Думаешь, все так плохо?!
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– Да, – сказал я напоследок. – А как там наш Задиракин поживает?
– В клетке, сволочь, поживает, – помрачнел следователь.
Не жаловал он, Паша Заклунный, продажных ментов.
– Надеюсь, этот вид в неволе не размножается. – Я встряхнул его руку. – С наступающим тебя.
На том мы и расстались.
Согласно утверждениям Лао Цзы и Кефирова: «Жизнь человека не что иное, как возвращение домой». Возвращаюсь ли я в переполненном вагоне метро, покачиваюсь ли в набитой утробе двужильного троллейбуса, переваривающего нас, москвичей, со скоростью анаконды, но именно в часы пик, в часы этой черной масти, мне думается лучше всего. Так было бы и на этот раз, когда бы не одолевала меня смертельная усталость. Спасибо земляки поддержали. Стиснутый в их плотной толпе, я способен был только перебирать, словно четки, последние события. Караваев слинял. Причем на удивление своевременно. Должно быть, он первый, благодаря доверительному отношению Маевского, расслышал, как в том перетирается суровая связующая нить между состоянием одержимости и абсолютным помешательством. Почувствовал Игорь Владиленович, как рвутся ее последние незримые волокна, и бежал без оглядки. Да тут еще я так некстати в живых остался. Подобной осечки Маевский мог и не спустить, и не спустил бы, вернее всего. Следопыт Галемба мертвый тому пример. Да и Задиракин, подлец, вот-вот готов был расколоться и пойти на сделку со вчерашними коллегами. А если ко всему и я сдержал бы свое обещание свернуть кадровику его толстую шею? Нет, Караваев слишком не дурак, чтобы искушать судьбу и подвергаться такому трехстороннему риску. Здесь, пожалуй, удивляться не следовало. Другое – Маевский, волевой и целеустремленный финансист, взошедший по головам себе подобных на самую вершину; как же он сплоховал в шаге от успеха? Или близость так долго вынашиваемой мести сыграла с ним злую шутку? Зная то, что я уже знал, мне было несложно свести концы с концами: ежели черная королева по одну сторону доски – единственная дочь и наследница всей его финансовой империи, то белая – не меньше, чем жена Вершинина, и, вероятно, та самая ставка в когда-то роковой для Маевского партии. Что еще могло побудить его к этому кровавому реваншу?! Ненависть! Ненависть, в которую с годами переплавилась, быть может, первая неистовая страсть. Ненависть и зависть к удачливому партнеру-сопернику и его дражайшей половине! Какое наказание уготовил он ей за собственную ошибку юности? Влить в ухо «прокажающий настой, чье свойство так глубоко враждебно нашей крови»? А вот что Иннокентия Парфеновича заставило принять участие в этаком безумии, предстояло мне еще разобраться. Неуязвимый для закона, мне он задолжал по-крупному, и я намерен был его отыскать. Пока же Маевский не давал мне отчего-то покоя. Не верилось мне, что он свихнулся на радостях. Принесенная в жертву собственная дочь? Причина серьезная. Более чем серьезная для нормального человека. Но и по-другому все могло произойти. Тут Паша Заклунный прав: в институте Сербского пусть разбираются. Еще и Руфь Аркадьевна тряхнет стариной. Возможно, все куда проще. Возможно, когда штатный палач Караваев свалил, бросив хозяина в самый переломный момент игры, и Аркадий Петрович повелел Хасану убить «белого слона», тут-то все и случилось. Одно дело – слона убить, даже пусть и белого, другое – человека. Одно дело – кидать в бойню, вычерчивая на картах горной местности возможное направление атаки, необстрелянных сопляков и слать в Москву реляции о победах ценой минимальных потерь, другое – увидеть эти потери собственными глазами. С подобным я сталкивался. Штабной генерал, прикативший на передовую с проверкой, ошибочно угодил под минометный огонь. Батальонный наш Дикович «духов» забыл предупредить. Генералу, как всегда, повезло, а вот адъютанту в двух метрах ногу оторвало по самый пах. Полководец был тронут. Причем настолько, что его пришлось связывать и с кляпом но рту эвакуировать в тыл на вертолете. Эвакуировал его, помню, Журавлев, после того как мы флягу технического спирта «списали» на троих. Допустим, Хасан доложил Маевскому об исполнении высочайшего повеления, предъявив в доказательство простодушно отрезанную голову несчастного референта. А Маевский возьми да и спять. Нормальная вещь. Так оно, вернее всего, и было.
– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Аэропорт»!
Очнувшись, я успел выскочить на платформу.
По возвращении домой я застал весьма интересную картину. Интереснее даже той, что изобразил Шилобреев в приступе экстремального творческого экстаза. Кутилин стоял на коленях посреди комнаты, и в лоб ему целился мой собственный кольт. Кольт нетвердой рукой сжимала Европа. Намерения ее не вызывали сомнений.
– Саня! – при виде меня взмолился Кутилин. – Спаси и сохрани! Я же ее только набросать хотел! Для портрета! Для вечности!
– Молчи, насильник! – сурово сказала Веpa Аркадьевна. – Ты лучше объясни, почему ты без штанов!
