закрыт. Мы выпасаем детей в лесу: там есть грибы, ягоды, мох съедобный. — Съедобный, съедобный, — заверяет она его в ответ на его нахмурившиеся брови. — Даже за границу хотят его отправлять, потому как такого у них там нет.
Про интернат Егупову в министерстве говорили. Теперь он его видит воочию. Здание, к которому они приблизились, тоще и желто, как ведомственный формуляр. Оно будто пряталось до времени за стволом одного из огромных деревьев парка, а сейчас выступило из-за него и заглядывает в глаза Егупову с тем выражением голодной укоризны, с каким ветхие здания смотрят на реставраторов, сворачивающих свои леса по причине нехватки бюджета. Еще Егупову, для которого все на этом свете имеет свое выражение, кажется, что здание интерната страдальчески морщится, будто сдерживая чих, его тусклые окна слезятся, дверь криворото зевает своим проемом. У него пропадает желание входить, — ему кажется вдруг, что он станет той соринкой, от которой старый дом оглушительно чихнет и развалится.
— А вот и наши дети, — говорит за его спиной ровный мягкий голос Валентины Андревны.
Дети возвращаются из лесу.
— Они выглядят счастливыми, — снова за его спиной ее голос.
Бегут к интернату, звонко перекрикиваясь, ничего нельзя разобрать из их слов.
— Они вам понравятся, — в ее голосе ни капли сомнения.
Первые уже достигли ее, запрыгали вокруг, следом подбегают другие, и вот вокруг нее столпотворение, маленькие человечки в одинаковой синей форме кишат у ее ног с одинаковыми улыбками на лицах, звонко кричат, прыгают, Егупова не замечают. Внезапно раздается резкий, почти писклявый крик:
— Косой!
Взрыв хохота, на него указывают пальцами, подхватывают обидное прозвище, она пытается их урезонить, бесполезно. Инспектор, видимо, смущен, его глаза съезжаются к переносице еще больше, что только добавляет веселья, дети совсем разошлись. Он ставит свой маленький чемоданчик на землю и делает шаг к детям. Страшное его лицо искажается, обнажаются зубы, на них невозможно смотреть.
— Я Бармалей, — тихо, но отчетливо произносит Егупов.
Дети издают дружный вопль ужаса, их глаза расширяются, но блаженная улыбка странным образом не исчезает с их побледневших лиц. Потом, точно по команде, они разбегаются, вот уже никого не осталось. Егупов и Валентина Андревна встречаются взглядами.
— Пойдемте, — говорит Валентина Андревна, в ее голосе слышно удовлетворение. — У меня в кабинете тише, мы сможем спокойно поговорить.
В кабинете Валентина Андревна спрашивает Егупова:
— На сколько вы к нам?
Прежде чем ответить, Егупов оглядывает кабинет. Он больше похож на врачебный: все белое, у стены обтянутая клеенкой кушетка. Стоит даже стеклянный шкаф с лекарствами. Кабинет в свою очередь смотрит на Егупова, смотрит недоверчиво.
— До завтрашнего утра, — говорит Егупов и задает вопрос: — Сколько у вас детей?
— Количество постоянно меняется, — отвечает Валентина Андревна.
— Вы тут и врачом? — задает вопрос Егупов.
— И врачом, — отвечает Валентина Андревна, — и воспитателем, и директором. Вам в министерстве не говорили?
— А в среднем? — спрашивает Егупов. — Просто на заметку.
Валентина Андревна барабанит пальцами по столу.
— Это не простой интернат, Станислав Петрович, — отвечает она. — Они — гадкие утята.
— И из гадкого утенка может получиться прекрасный селезень, — говорит Егупов.
— Они трудные дети, — ровно произносит Валентина Андревна, и звучит это как приговор. — Они не слушались своих пап и мам. Гримасничали. Вам это должно быть известно, как никому другому. Если уж вы инспектируете наш интернат…
— Я не инспектор, — говорит Егупов. — Я приехал посмотреть ваших детей.
— Если вы приехали излечить наших детей… — говорит Валентина Андревна.
— Я приехал не излечить их, — говорит Егупов, — а посмотреть. Понаблюдать за их гримасами.
Валентину Андревну передергивает.
— Знаете, Станислав Петрович, — говорит Валентина Андревна, — я здесь работаю уже девять лет. Всякого насмотрелась. Ничего интересного в их гримасах нет. Нет и нет! — отвечает Валентина Андревна запальчиво на его молчаливый вопрос. — Они упрямые, непослушные дети. Мы проводим им комплекс специальных процедур, чтобы они избавились от своих гримас, выгуливаем в лесу, — природа, знаете, все лечит, — водим на речку. Ни капли благодарности, Станислав Петрович, не получаем мы взамен. Одни гримасы, еще страшнее прежних.
— Они строят вам рожи? — спрашивает Егупов.
— Ого-го какие рожи, Станислав Петрович! — отвечает Валентина Андревна. — Вы таких и во сне не видали.
— А обычно? — спрашивает Егупов. — Какие у них гримасы, когда они думают, что вы на них не смотрите?
Валентина Андревна постепенно успокаивается.
— Обычно? — говорит Валентина Андревна. — Обычно они все время улыбаются.
Вдруг она пристально вглядывается в него.
— Вы ищете какую-то особую гримасу, Станислав Петрович? — спрашивает Валентина Андревна.
Егупов не отвечает. Он задумчив. От задумчивости глаза его косят еще больше, точно безобразный его нос магнитом притягивает их к себе.
— Покажите мне мою комнату, — говорит Егупов.
Валентина Андревна вздыхает и поднимается. Ведет показывать ему его комнату.
Комнате Егупов не нравится с первого взгляда. Сама она небольшая и грязноватая, ее единственное окно выходит на кочковатое поле с пасущимися на нем тощими козами, — но держится комната с пятизвездочным достоинством. «А мы с разбором!» — будто заявляет она всем своим видом. На Валентину Андревну это напускное достоинство действует разительно. Она как-то сникает перед порогом и переступает его уже сникшая, готовая лебезить и просить.
— А вот и ваша комната, господин инспектор! — громко говорит Валентина Андревна, словно знакомя его с кем-то сиятельным.
Комната в ответ поводит углами, как плечами.
— Видали и получше, — презрительно откликается комната.
Егупову такое заискиванье противно.
— Комната для инспектора, — с усмешкой говорит Егупов, стремясь вложить эту усмешку в каждое слово. Его усмешка на вид ужасна. Комнату передергивает. От возмущения она не находит, что сказать, и словно поворачивается к Валентине Андревне за помощью.
— Здесь не очень уютно, — извиняющимся тоном говорит Валентина Андревна. — Здесь мы селим всех наших гостей.
Так-то она и всем инспекторам отвечала, по очереди. Ну что ж.
— Ну что ж, — произносит Егупов, открывает створку шкафа, огромного, как пожарный автомобиль, ставит туда свой чемоданчик и резким движением захлопывает ее, тем самым затыкая рот комнате, которая как раз порывалась что-то сказать. Комната обескуражено затыкается. Смотрит на Валентину Андревну. Этот — не инспектор. Кто-то другой, но не инспектор.
— Ну, а перекусить у вас найдется, Валентина Андревна? — весело говорит неинспектор.
Стол накрыт в отдельной палате. На вид палата мертвая. Только если сильно приглядеться, можно заметить слабую жизнь в ее застывших чертах. Эта палата — в коме. Здесь пусто и светло. Здесь обедают. Подает на стол лысый, с безволосым одутловатым лицом человек в белом халате.
— А это наш повар, Булдурген, — говорит Валентина Андревна. — Из казахов.
Поименованный кидает на нее быстрый взгляд раскосых глаз. Взгляд какой-то восточный.
— Салат не забудь, Булдурген, — говорит Валентина Андревна. С поваром она обращается не то что с
