был перебороть себя, испытывая острую обиду на Галкина, который, как назло, сегодня во всё совался, да и на всех ребят.
Между тем Кузеванов обратился к Диме Шереметьеву:
— А ты что молчишь? Вашему звену ракету строить поручено, а теперь машину придётся…
— Нет уж, — возразил и Дима. — Мы хотели ракету, а машину времени пусть другие строят.
— Раскапризничалось первое звено! — засмеялся Володя. — Ну, пожалуйста, я думаю, желающие найдутся.
Желающие нашлись сразу: опять запросились Ляля Комарова с девочками, вызвался и Олег Возжов — отец у него столяр-краснодеревщик, поэтому Возжов заявил:
— Беру на себя все деревянные части!
Дима радостно шепнул Стасику:
— Видал, как ловко? Вот и отвязались!
Но Стасику не было радостно. Он ещё ниже опустил голову, исподлобья наблюдая, как уславливаются девочки идти к Возжову делать для остова машины времени деревянные части.
И в физическом кабинете, куда гурьбой направились вслед за Володей послушать радиосигналы спутника, Галкин вертелся впереди всех перед самым носом длинноногого десятиклассника Жени. При полном молчании столпившихся ребят Женя включил аппарат, и сначала в нем зашелестело, затем отрывисто и тоненько запищало, словно кто-то однообразно сигналил по азбуке Морзе: «Пип-пип, пип…»
Ребята попросили Женю, чтобы он включил пленку вторично, и, расходясь, шумно делились впечатлениями, пытались даже копировать звук голосом.
Но Стасику и это необычное пребывание в физическом кабинете отравляла мысль о том, что во всех делах ребята оттеснили его на задний план, будто так и надо, чтоб двоечник и лентяй стал первым активистом, а хороший ученик и почти отличник Гроховский оказался совсем не у дел.
Дома Стасик старался сделать беззаботное лицо, но, как всегда, скрыть настроение не удалось, и мама начала допытываться, что случилось. Он ответил, что ничего не случилось, и она больше не задавала вопросов, но, кажется, не поверила его словам.
А за ужином папа с мамой заговорили о спутнике. Папа похвалил учёных, которые добились такого великолепного успеха.
— Да, молодцы, — подтвердила мама.
Стасик криво усмехнулся:
— Молодцы-то молодцы, а никто из них и по фамилии не назван.
Мама сейчас же бросила на него настороженный взгляд, а папа закивал:
— Это ты правильно заметил, сын! Страна должна знать своих героев.
— Совсем и не обязательно, — неожиданно заспорила мама. — Важно, что совершён подвиг! Так и в газетах пишут: это подвиг, в который внесли свой труд и талант физики, математики, металлурги, химики… Целый коллектив, сотни советских людей!
— Но есть ведь среди них кто-нибудь самый главный? — не сдавался Стасик. — Самый первый изобретатель?
— Должен быть, — продолжал Василий Григорьевич. — Если не один-единственный, то два или три человека… И ты напрасно споришь, — обратился он к маме. — Ты же превосходно понимаешь, что если пока их имена не названы, то через некоторое время мы о них услышим. За такой подвиг наш народ и наградит их по достоинству — и славой и почетом!
— Я всё понимаю! — произнесла мама недовольным тоном, поднимаясь с места. — И тем не менее продолжаю считать, что главное не в том, назовут или не назовут твою фамилию, а в гордости за хорошо сделанное дело на пользу людям!
— Ну, это безусловно, а как же иначе! — согласился Василий Григорьевич.
— Вот это и главное, — повторила мама.
Стасик сказал спасибо и вышел из-за стола.
Он не понимал, отчего мама так разволновалась. Конечно, по радио говорили: спутник создал не один человек, а много людей. Но всё-таки ведь может быть и так: сидит сейчас где-нибудь одиноко самый главный учёный, без которого не было бы спутника, и никто об этом человеке не знает, а ему так же обидно и горько, как Стасику, которого оттеснили ребята из-за Галкина.
Только Стасик заставит ещё говорить о себе: вот возьмет да нарисует к празднику Октября замечательную картину, какой никто не видывал.
Принесёт он картину, завернутую в материю, в школу, прямо на вечер, и все от любопытства запрыгают, а он спокойно обведёт вокруг взглядом, а потом как раскроет — так и ахнут! Вот он как нарисует! Только сообразить бы что-нибудь совсем особенное.
Стасик сосредоточенно размышлял весь вечер, но ничего не придумывалось.
Перед сном он вышел во двор. На тёмном небе сверкали бесчисленные звёзды. Где-то в их разливе неутомимо скользила маленькая звёздочка, к которой прикованы сейчас взоры всех людей на земле. Стасик посмотрел на небо и подумал: а что, если бы и вправду полететь на космическом корабле навстречу мерцающим звёздам! Вот он управляет бесстрашно полётом, и радиостанции всего мира принимают его мужественные короткие сигналы: «Пип-пип, приближаюсь к Луне! Пип-пип, приближаюсь к Марсу!» Да, неплохо всё-таки Галкин предложил… Но Стасик ни за что теперь не полетит ни на какие звёзды, хотя ему это и очень нравится. Назло не полетит, а сделает картину.
Только какую?
Он думал о картине и в кровати и, должно быть, во сне, потому что она ему приснилась — очень большая, тяжёлая и в золотой раме… Раму он успел рассмотреть, а что нарисовано, так и не увидел.
Глава 27. Родители беседуют
Утром, готовясь к школе, Стасик сам не знал, чего ему больше хотелось: или чтоб Галкин совсем провалился, не выполнив необычайного пионерского поручения, или чтоб принёс в школу плохой чертёж, над которым бы все смеялись.
Однако вышло не так и не этак. Галкин чертёж принес, но никто не смеялся.
Был этот чертёж сделан на тонкой бумаге, карандашом и в двух местах протёрт почти до дырок резинкой, но невиданная, необыкновенная машина значилась на нём довольно чётко.
Выглядела машина поистине фантастично: она походила одновременно на часовой механизм, вынутый из будильника, и на верхнюю палубу морского корабля — с какими-то лесенками, перилами, с площадкой вроде капитанского мостика и с трубой! А поверх всего располагалась башня с иллюминатором, а на башне лежал перевёрнутый зонт без ручки.
— А зонт зачем? — ехидно спросил Стасик, заглянув в чертёж через чьё-то плечо.
— Это не зонт, — серьёзно объяснил Галкин. — Это улавливатель солнечной энергии.
— М-да, — промычал Стасик и покосился на заднюю парту.
В другое время он бы выразил своё мнение насчет этой мазни более решительно, но сейчас… Сейчас на задней парте сидела мама.
— Я в родительском комитете, — заявила она утром, — и должна познакомиться с классом.
И она пошла вместе со Стасиком в школу, села в классе и стала наблюдать за ребятами.
А они, не обращая ни на кого внимания, как нарочно, на каждой перемене обсуждали галкинский чертёж. Конструкция им в общем понравилась, уточнялись лишь детали да упрощались отдельные «узлы», как выразился строитель Кнопка — Возжов.
— Вот здесь мы посадим машиниста, — распределял он места экипажа, — здесь будет командир, а башня — для радиста!
Стасик и Шереметьев в этих разговорах участия не принимали.
Мама даже спросила тихонько, подозвав к себе сына:
— Ты что в стороне сидишь?
