В то же время Маттео, который давно уже едва сдерживал дрожь от холода и страха, так застучал зубами, что спорившие с испугом обернулись к нему.
– Во имя господа, – с трудом вымолвил старик. – Умоляю вас, синьор, вас, синьорина: уйдем отсюда, мало что зуб на зуб не попадает, так еще и сердце заходится. Дело слажено – чего медлить? Поговорите уж потом. Да и об чем говорить?
– Вот именно, – хмыкнул Фессалоне. – Сейчас пойдем, нет, погодите. Посвети мне, Маттео, я проверю, все ли бумаги достал.
Маттео, который уже поднялся на две или три ступеньки, неохотно приостановился. Свеча была у него, и Фессалоне пришлось повыше поднять свернутые в трубку бумаги, чтобы осветить их. И в это время… в это время свет заслонила чья-то рука, появившаяся сверху, из темного зева люка, выхватила сверток, а потом так толкнула Маттео, что он не удержался на лестнице и скатился вниз, сбив с ног и Фессалоне. Им потребовалось несколько секунд, чтобы вскочить, а в это время наверху послышался противный, раздирающий душу скрежет.
– Плита! – вскрикнул Фессалоне, опрометью кидаясь к лестнице и взмывая по ней… для того, чтобы изо всей силы удариться головой в надвинувшийся камень и оглушенным вновь свалиться с лестницы.
– Нас заперли! Мы в ловушке! Мы погибли! – воскликнула женщина, и ее голос был последнее, что донеслось до человека наверху, стремительно убегавшего прочь, сжимая в руке драгоценные бумаги Байярдо.
«Ну и дурак же я!» – подумал князь Андрей, размеренными саженками рассекая черную воду и с отвращением отплевываясь: вода отдавала затхлостью и солью. А может быть, он плевался из отвращения к себе.
Эта мысль – насчет дурака – была не нова. Она преследовала князя Андрея с того самого рокового вечера, когда он раненый воротился домой – и выслушал отчаянную исповедь своей венчанной жены. Не Александры Казариновой, нет. Лючии… Лючии Казариновой?!
«Ну и дурак же я!» – подумал он в бешенстве. Это же надо – дать себя так провести! Он даже ни слова упрека не мог бросить жене – онемел от изумления и ярости. Просто выслушал ее молча, а потом так же молча повернулся и ушел, вернее, уковылял прочь, и еще хватило сил добраться до кровати. Он помнил, как прибежала к нему Ульяна, и именно ее милое, тонкое лицо он видел потом склоненным над собою все те долгие дни и ночи, пока метался в жару. Помнится, ему тогда все время мучительно хотелось оказаться по горло в холодной воде, чтобы охладить пылающее тело… ну вот и оказался. Правда, спустя месяц, а все- таки… Как говорят мудрые люди, не желай ничего слишком сильно – бог ведь может и исполнить твою просьбу!
Да, но это сейчас. А тогда, вынырнув из пучин бреда и бессилия, он решил, что исповедь жены ему примерещилась. Позвал ее. Ульяна сначала всяко отговаривалась, мол, княгиня там, да там, да вышла, да не вошла, но он уже чуял неладное. И в конце концов Ульяна, заливаясь слезами, призналась, что еще неделю назад, ночью, княгиня исчезла бесследно, оставив мужу запечатанное письмо. Не понимая такой бессердечности – князь ведь ранен лежал! – Ульяна сперва на нее разгневалась, потом, дня через два, начала тревожиться и спросила совета у графа Лямина. Тот съездил в Казарино-Каширино – и воротился для того, чтобы еще больше ее обеспокоить: молодой княгини там не видывали. Предполагали некую каверзу со стороны Шишмарева или его подручных, Феньки со Степашкою, но нет: сам Евстигней безвылазно сидел у себя в Шишмаревке, вернее, тоже в постели лежал, совершенно разбитый своим поражением и публичным позором, а те двое околачивались по имению, напрасно чая от Стюхи обещанной награды. Тогда Лямин (князь Андрей был еще в горячке) взял на себя смелость вскрыть письмо княгини. Прочитав, схватился за сердце – да и рухнул, где стоял. Позвали к нему лекарей, отвезли в вотчину – и Лямин тоже оказался прикован к постели строжайшим, непререкаемым врачебным предписанием: соблюдать полный покой. Он лежал, однако всякий день в Извольское прибывал от него посланный проведать, каково здоровье князя, и с устным наказом: «Немедленно поезжай в Венецию!»
Не скоро князь Андрей смог освоиться с мыслью, что привычное, размеренное течение жизни переменилось в бурный поток. Он ощущал себя как человек, шедший по торной, широкой дороге – и в одно мгновение обнаруживший себя на узкой тропе среди пропастей. Позади еще остались вольные, мирные просторы, но впереди – неизвестность и тьма. Вот если бы удалось повернуться и воротиться назад… но это невозможно, немыслимо, и нужно знай себе идти вперед, ибо сего требуют сердце и честь.
Честь… Честь требовала, чтобы он защитил Лючию, потому что она была его женою перед богом и людьми. И даже окажись она воровкой, честь вынуждала бы его стоять рядом с нею и защищать от всех кар, земных и небесных.
Сердце… Он не очень-то вслушивался сейчас в то, что говорило ему сердце. Слишком долго жил его велениями в недавнем прошлом, вот и вышло все в точности по пословице: дай сердцу волю – заведет в неволю. И он не слушал своего сердца – он просто повиновался боли, которая после той ночи завладела всем его существом. Словно бы часть его отсекла чья-то безжалостная рука, а всего-то было: сбежала жена – обманщица, авантюристка… единственная, ненаглядная, возлюбленная!
Для него не было выбора: разбираться, доискиваться до истины, прощать. Поехать, найти и увезти с собою, ибо она принадлежит ему перед богом и людьми, как он принадлежит ей, навеки, насмерть. И за гробом – тоже.
Он почти не помнил своего стремительного передвижения в Италию. Разве что императорские курьеры добираются быстрее. И надо же, чтобы так повезло с первых же шагов в этом городе! Не иначе, Промысел свел его в затрапезном кабачке с этим дьяволом Анджольери… но уж сверзила в канал, конечно, не воля божия, а собственная дурость. Спасибо, что хоть лодочник не навернул веслом по голове!
Князь Андрей отменно плавал и ничего в воде не боялся, напротив – он ощутил, как холодные волны охлаждают его кровь и возвращают утраченное спокойствие, восстанавливают ясность мысли.
Собственно говоря, ничего ужасного не произошло. Он узнает, где живет Лоренцо, и нагрянет к нему. Ясно теперь, что Лючия у него. Удивительно, однако, как легко он привык к этому чужеземному имени и перестал звать ее Александрой! Теперь, конечно, все можно сказать, а ведь он всегда чувствовал: не ее это имя. Не ее, чужое! Александрою была та, другая… Андрей старался изо всех сил, но никак не мог ее полюбить. И с первого взгляда влюбился в ее зеркальное отражение.
Чудеса! Одно слово – чудеса!
А где же она теперь, Александра, бедное, невинное дитя? Жива ли? Может быть, давно уж на небесах ее душа, а может быть, еще на земле мается, просит, молит: «Помогите! Спасите!»
– Aiutare! Salvarе!
