улицу и не впускают!
На хорошо освещенной площадке перед театром я увидела знакомый красный Мерседес и огненную шевелюру. С разбегу, не открывая дверей, я впрыгнула в кабриолет. Благо, Бэлка ездила всегда с открытым верхом.
– Гони! – проникновенно попросила я ее.
– Там мои парни! – похвасталась она, заводя мотор.
– Пока они там, нужно проверить, что может этот твой красный тазик.
– Блин! Этот красный тазик может обогнать самолет! – сказала Бэлка, дыхнув на меня перегаром. – Смотри!
Она газанула, меня вжало в кресло, а очки в переносицу. Бэлка понеслась по ночному городу, игнорируя светофоры, смело выходя на встречную и даже на пешеходные тротуары. Она шныряла из ряда в ряд, без торможения заходила в поворот, чудом минуя столбы и продуктовые киоски. Я подумала, что нужно было сдаться двум головорезам в театре, шансов выжить было бы больше. Я подумала, что в этом городе меня похоронят в общей могиле, за казенный счет. Я подумала, что Бизя так и не узнает, что не нашел какие-то расписки, по которым мог бы стричь огромные деньги. Потом я вспомнила, что в таких машинах есть подушки безопасности и они часто спасают.
– А на фига ты сняла с Карины платье? Ты что, ее грохнула? – спросила Бэлка, закладывая крутой поворот.
– Не отвлекайся!
– Блин! Да я вожу с закрытыми глазами! – И Бэлка закрыла глаза.
– Эй! Мне многое нужно сделать!
Она разлепила длинные ресницы.
– Я захожу в зал, смотрю, ты на сцене голая стоишь, а Грачиха морду в букет прячет. Супер! Я пришла босиком, в туалете воды по колено было. Я кричала: «Элка, браво!» и хохотала как сумасшедшая. Они меня выперли.
Мы мчалась теперь по загородной трассе, и скорость казалась здесь не такой опасной.
– Мы куда? – перекричала я ветер.
– Ко мне. Почти все ночные клубы в городе – мои. Но у меня есть еще один за городом! Для своих.
Почему-то ее клуб назывался «Гиена». Я пару раз перечитала неоновые буквы на одноэтажном здании, но поняла, что не ошиблась. Обстановка в клубе была почти домашняя, «своих» оказалось только двое: парочка за столиком в углу интеллигентно потягивала «Мартини». На сцене у шеста крутилась голая девочка – стыдливая, как школьница на медосмотре.
– Элка, что ты пьешь? – Бэлка была так довольна вечерними приключениями, что готова была бросить мир к моим ногам.
– Абсент. – Я понадеялась поставить ее в тупик.
– Коля! – заорала она, вспугнув влюбленную парочку и девочку у шеста. – Два прыжка с парашюта!
Отступать было некуда. Коля в белом смокинге принес бутылку абсента, бокалы, яблочный сок и с ловкостью фокусника осуществил ритуал: поджег абсент, вылил его в сок, и пока мы это пили, быстро перевернул только что пылавший бокал, и вставил туда соломинку, через которую нужно было вдохнуть сбивающий с ног дым. Затянувшись им, Бэлка закричала:
– Элка, давай ко мне в компаньонки! Баба, которая раздела Карину и подожгла ее театр, должна работать со мной! Пятьдесят процентов прибыли твоих! Давай, Элка!
Я, подышав через соломинку, посмотрела на Элку. Элка устала. Она сегодня много сделала, вернее, как говорила бабка Софья, «натворила». Элка не хочет быть компаньонкой Бэлки. Она хочет написать книгу, она хочет ее издать. Она не хочет пятьдесят чужих, она хочет сто своих. Еще она хочет вытянуть свои длинные ноги и поспать часик-другой.
– Она подумает, – сказала я за Элку.
– Бэлка подождет, – ответила рыжая за Бэлку.
– А давай еще прыгнем! – попросила я рыжую.
– Коля! Этим двум шалавам еще по парашюту! – заорала рыжая, роняя ресницы на пол.
Девка у шеста все стыдилась, сжимая коленки и пряча локтями дойную грудь. Элка крикнула ей «Достаточно!» и отпустила со сцены властным жестом.
Рыжая полезла под стол за ресницами, но по дороге потеряла парик, став коротко стриженой шатенкой.
– А где Бэлка? – спросила я у нее, вдохнув через соломинку кружащий голову дым.
– Вот, – стриженая бросила мне на колени свои запчасти – ресницы, парик – и почему-то заплакала.
– Не плачь, трансформер! Я напишу про нас книгу. Пятьдесят процентов – твои! У тебя больше ничего не отвалится?
– У меня – нет. Это все Бэлка на себя цепляет, я не могу с ней ничего поделать. Она вредная! До усрачки.
Больше ни я, ни Элка ничего не помнят.
Как девяносто процентов детей меня воспитывала бабка. Родителям было некогда. Сначала они делали карьеру. Когда сделали, оказалось, что нужно заново делать личную жизнь. Мое существование не вписывалось ни в первую задачу, ни во вторую. Зато здорово скрашивало бабкину одинокую пенсионную жизнь, наполняя ее большим смыслом и вечными ценностями.
Мой папа, став наконец директором завода, нашел новую жену и родил новых детей. Мою маму взяли на работу в иностранную фирму, она уехала в другую страну, завела другого мужа и других детей. Я даже не знаю – каких.
Это неправда, что нельзя какую-то часть жизни прожить как черновик. Можно. Можно даже начерно родить ребенка – такого как я. А потом начать все заново. Найти правильного супруга, родить и воспитать правильных детей. Я не против черновиков. Я – за. Мало ли что в жизни бывает.
Зато бабка была стопроцентно моей. Она тратила на меня все свое время, деньги, и душевные силы. Она была мачехой моей матери, и, следовательно, не моей родной бабкой. Но никто и никогда не докажет Элке, что родство определяется генами. Родство определяется степенью затрат – моральных и материальных. Следовательно, родственником может быть даже автомобиль. И это правильно.
С детства я поняла, что не такая как все. Во-первых, меня всегда ставили первой в любой шеренге, где требовалось строиться по росту, во-вторых, никто и никогда правильно не произносил мою фамилию. В- третьих, что бы я ни сделала, все оказывалось сделанным не так, как это делали другие.
В детском садике длинного, худого ребенка все обижали. Я не плакала, и никогда не жаловалась. Бабка забирала меня всю в синяках и в очень плохом настроении. Один раз она все-таки выпытала у меня про обидчиков и посоветовала:
– А ты ущипни и поверни.
– И что? – спросила я.
– Увидишь.
На следующий день все дети в саду рыдали. Кроме меня.
– Ваш ребенок сошел с ума! – орала воспитательница на бабку. – Она всех щиплет и поворачивает! Они забились в угол, боятся и плачут!
Бабка ухмыльнулась и впервые забрала меня из сада довольную и небитую. Я сделала вывод на всю жизнь: ущипнул – поверни! Иначе проиграешь.
Свой первый авантюрный роман я написала в пятнадцать лет. Он изобиловал ненормативной лексикой, стрельбой и погонями. Философия его была очень проста, и не очень нова: «украсть миллион и убежать». Прочитав роман, бабка посоветовала:
– Спрячь. И никому не показывай. Сейчас этим никого не удивишь. Пиши о вечном.
– Я и пишу о вечном, – обиделась я.
– Пиши о любви, – посоветовала бабка.
О любви я писать не умела. Поэтому снова написала о деньгах, погонях и перестрелках. Но больше
