гридней. Ольга же только сдержанно улыбнулась, наблюдая, как он проехал под рубленой аркой ворот. Что ж, езжай, милый. Тебе будет на что поглядеть у пристани.
Тем временем Стема расспрашивал всех о том, что произошло. Странное он узнал: будто княгиня Гордоксева, защитница и почитательница волхвов-кудесников, этой ночью вдруг велела выгнать их с капищ в глухие леса. А отчего? Все пояснил ему старый приятель Бермята. Оторвался от ковша с квасом, поднесенного ему челядинкой, стянул с головы стеганую шапку, тряхнув потными, торчавшими во все стороны волосами.
– Дела тут у нас, – молвил, вытирая мокрый бритый подбородок. И к Стеме: – Ты, паря, крепко в богов веришь? Вот-вот, и я о том же, как же без них! А что мне теперь будет, когда я до ясной зорьки выгонял их служителей из капищ и почти что пинками погнал в леса? То-то и оно. Мало ли что теперь волхвы вымолят у небожителей? И вряд ли в том будет для нас удача.
– Не трясись только, – похлопал Бермяту по плечу Стема – У нас под Киевом уже давно волхвы все больше по лесам прячутся, а в городах только ритуалы на капищах справляют. И народ к ним спокойно относится, не боится их, как все вы тут. Ах, волхвы наколдуют, ах, напророчат! Тьфу, слушать стыдно! Ведь люди и сами могут молить небожителей. Небо вон оно – над всеми нами. Ау вас, в земле кривичей, служители такую волю взяли, что без них, кажись, и Перун молнию не пошлет. И что? Вон курят дым на капищах, требы выпрашивают, а Перун будто задремал где-то на облаках и не спешит посылать на землю тучу с дождем. Однако ты другое мне скажи: как это вышло, что столь почитающая служителей княгиня Гордоксева вдруг велела потеснить кудесников?
И он внимательно выслушал рассказ Бермяты о том, как волхвы, вопреки воле княгини Смоленской, порешили пророчицу-кликушу. А тело ее на дереве повесили. Да только с этим делом не все ладно. Кликуша и пару часов не провисела, как медведь забрался на то дерево и изгрыз тело до неузнаваемости. И когда это такое было, чтобы медведь в самую что ни на есть теплую пору вдруг мертвечинкой стал лакомиться? Да еще у самого города? Нет, что-то со всем этим не так. И хоть княгиня и разгневалась на волхвов за ослушание, но еще не ясно, что теперь будет.
«А что будет? – подумалось Стемке. – А ничего». В это время в ворота детинца въехал еще один верховой на взмыленном коне. Соскочив на землю, он так и кинулся к колодцу. По всему было видно, что это посланец, кое-кто из местных его признал и пытался расспросить, но гонец только мычал что-то, прильнув к бадейке с водой.
«И что это жажда сегодня всех мучает, словно после пожара?» – удивился Стема, и сам обругал себя мысленно. О пожаре при нынешней засухе вспоминать не следует – можно беду накликать.
Наконец стало известно, что князья уже сегодня прибудут в Смоленск. И во дворе все сразу зашевелились, забегали, кто-то поспешил к княгине с вестью.
Светорада еще не ведала о прибытии гонца. Она разыскала среди стругов у пристаней длинный драккар Гуннара с красной волчьей головой на штевне, а завидев его, помахала рукой, подзывая воспитанника отца. Его хирдманны на корабле с интересом наблюдали за тем, как их новый глава беседует с княжной, как взял ее руку в свои. Она же все больше смеялась.
– Пусть она хоть трижды дочь Эгиля Золото, – сказал наконец рыжий Ульв Щеголь, – но достоинства в ней не больше, чем у иной челядинки.
– Зато хороша, как солнечный эльф, – ответил ему покрытый шрамами Бьорн, поглядывая на стоявшую на пристани княжну с мечтательной полуулыбкой. – А когда она родит Гуннару сыновей да пришлет весточку в Сюрнес,[81] то родители не станут долго таить обиду на Гуннара. Ведь не чужой он им, вон какой пир вчера устроили для него! А нашей округе будет честь и слава, оттого что наша хозяйка – дочь конунга из Гардар.
– Это еще как у них сладится, – хмуро проворчал кормчий Хравн, сплюнув от досады.
А Светорада уже сказала Гуннару все, что хотела сказать в напутствие, но он все удерживал ее руку в своих ладонях, и в его пожатии чувствовалась такая огромная сила, что Светорада ощущала себя едва ли не пленницей. Почему-то под его пристальным взглядом ей стало беспокойно. Да что же это такое – во имя всех богов! Ведь перед ней всего-навсего Гуннар, к которому она привыкла с детства! Но это неожиданно возникшее ощущение боязни... И девушка вдруг почувствовала облегчение, оттого что Гуннар уезжает.
– Ну что ты держишь меня, будто свою добычу, Гуннар? Я ведь уже все сказала.
Его взгляд стал мрачным, а голос прозвучал как приглушенный рык:
– А если бы Эгиль согласился на наш брак, ты была бы рада?
– Ну конечно, Гуннар. Отец любит меня и не пожелал бы мне злой доли, если бы отдавал за тебя. Родители много значат для меня, потому я и приняла с готовностью их выбор. Но они выбрали не тебя.
Других слов ждал от нее варяг. Потому и вздохнул тяжело, отпуская ладонь княжны.
– Еще не известно, как сплетут наши судьбы вещие норны, Лисглада, но знай одно: я для тебя перевернул бы и небо, и землю. Даже оделся бы в женское платье, как Тор в стране великанов, и пел бы заклятия. Но, надеюсь, ты и сама вскоре это поймешь.
Светорада не обратила внимания на его последние слова, однако ее потешила мысль, что Гуннар может щеголять в женском платье, и она невольно улыбнулась. И так хороша она была в этот момент – с обрамлявшими красивое лицо золотистыми кудрями, в легкой белой шали, небрежно наброшенной на плечи, освещенная солнцем и сама словно излучающая свет, – что Гуннар вдруг порывисто подался к ней и обнял.
– Ну, ты, отпусти! – сразу же уперлась ему в грудь руками Светорада. И оглянулась быстро – не видит ли кто? Однако на пристани было многолюдно: вокруг сновали люди, катили бочки, заходили на суда, многие пялились на княжну, прощающуюся с варягом. Когда же тот обнял ее, в толпе засмеялись. Светораде стало стыдно, она с гневом отвернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Иное занимало уже ее мысли. Ей надо было сказать на прощание слово еще одному верному поклоннику – византийцу Ипатию.
Вскоре она увидела его на причале, возле которого покачивался струг под уже поднятым светлым парусом. Ипатий стоял у сходней и глядел на толпу, словно высматривая кого-то. Когда Светорада окликнула его и помахала рукой, он шагнул к ней навстречу и, прижав руку к груди, низко поклонился.
– У меня душа была бы неспокойна, царевна, если бы не удалось сказать тебе последнего слова.
В его голосе звучала такая печаль, что Светорада сама расстроилась. Ипатий неизменно был с ней добрым и щедрым, умел увлечь рассказами о Византии, о богатствах Корсуня, был неизменно почтителен и любезен. Это не какой-то грубый Гуннар. Ипатий никогда не забывал, кто она, и почитал ее. Поэтому Светорада от чистого сердца сказала, что не забудет его, а если судьба еще сведет их, Ипатий Малеил всегда встретит у нее теплый прием и почтение, которого заслуживает.
«Еще бы не заслуживал! – усмехнулся про себя византиец. – Вся варварская Русь чтит и уважает могущество Византии». И он еще не так давно надеялся, что дочь Смоленского архонта станет его женой. А законной или нет... Эти варвары слишком много мнят о себе, желая, чтобы он, крещеный спфарий, ввел на законных правах в свой дом язычницу. И все же, как сладко было мечтать о том, что он привезет с собой это золотистое чудо Светораду! Многие тогда стали бы завидовать ему. Однако не сложилось. Что ж, теперь Ипатий и сам понимал, что мечтал о невозможном. Чтобы такая юная, богатая и прекрасная дева стала спутницей его жизни... Но ведь и впрямь горечь разлуки гложет его, как червь.
– Храни тебя Бог, прекрасная дева! А я всегда буду поминать тебя в своих молитвах.
И Ипатий бережно взял лицо Светорады в свои ладони и, прежде чем она увернулась, прильнул поцелуем к ее челу. Невинный, почти отеческий поцелуй. Да только прикоснувшись к ней, вдохнув ее свежий запах, он не смог отказаться от сладкого желания продлить это мгновение, и удержал ее, почти обнимая.
И вновь Светораде пришлось вырываться, вновь она ощутила досаду. Мелькнула мысль: может, она и не права, что прибежала на пристань, как простая дева, и поэтому все они готовы обнимать и целовать ее, забыв, кем она является. А тут еще нянька Текла на берегу стала громко и взволнованно звать ее, и голос ее звучал резко и неприятно.
– Молись обо мне, Ипатий, – выскальзывая из объятий византийца, молвила Светорада. – Может, мне и понадобится благосклонность твоего светлого божества. Я тоже буду помнить о тебе, не забуду, как ты был добр ко мне, как...
Она хотела добавить «почтителен», но не сказала. Она и без того оказала Ипатию Малеилу больше милости, чем полагалось. Ну, Гуннар-то был воспитанником ее отца, а этот почему лезет с поцелуями?
