Сахарный кремль
«Русь, ты вся поцелуй на морозе!
Синеют ночные дорози».
«Но сколько произвола таится в этой тишине,
которая меня так влечет и завораживает!
сколько насилия! сколь обманчив этот покой!»
Марфушина радость
Зимний луч солнечный сквозь окно заиндевелое пробился, Марфушеньке в нос попал. Открыла глаза Марфуша, чихнула. На самом интересном лучик солнечный разбудил: про заколдованный синий лес Марфуша опять сон видела да про мохнатых шустряков в том лесу. Подмигивали шустряки мохнатые из-за деревьев синих, высовывали языки огненные изо ртов своих горячих, выписывали языками теми на коре деревьев светящиеся иероглифы, да все самые древние-предревние, сложные-пресложные, неведомые и самим китайцам, такие иероглифы, что тайны великие и страшные открывают. Душа замирает от сна такого, а видеть его почему-то приятно очень.
Откинула Марфуша ногой одеяло, потянулась, увидала на стене живую картинку с Ильей Муромцем, на долгогривом Сивке-Бурке скачущим, и вспомнила — последнее воскресенье сегодня. Последнее воскресенье рождественской недели. Хорошо-то как! Рождество святое все еще не кончилось! В школу токмо завтра идти. Неделю отдыхала Марфушенька. Семь дней будильник мягкий в семь часов не булькал, бабушка за ноги не дергала, папа не ворчал, мама не торопила, ранец с умной машиной спину не тянул.
Встала Марфуша с кровати, зевнула, стукнула в перегородку деревянную:
— Ма-м!
Нет ответа.
— Ма-а-ам!
Заворочалась мама за перегородкой:
— Чего тебе?
— Ничего.
— А ничего — так и спи себе, егоза…
Но Марфушеньке спать уж не хочется. Глянула она на окно замерзшее, солнцем озаренное, и вспомнила сразу какое воскресенье сегодня, запрыгала на месте, в ладоши хлопнула:
— Подарочек!
Напомнило солнышко, напомнили узоры морозные на стекле о главном:
— Подарочек!
Взвизгнула Марфуша от радости. И испугалась тут же:
— А час-то который?!
Выскочила в рубашечке ночной, с косой расплетенной-растрепанной за перегородку, на часы глянула: пол-десятого всего-то! Перекрестилась на иконы:
— Слава тебе, Господи!
Подарочек-то токмо в шесть вечера будет. В шесть вечера, в последнее воскресенье Рождества!
— Да что ж тебе не спится-то? — мама недовольно приподнялась на кровати.
Заворочался, засопел носом лежащий с мамою рядом отец, да не проснулся: вчера поздно пришел с площади Миусской, где торговал своими портсигарами деревянными, а ночью опять стучал стамеской, мастерил колыбельку для будущего братца Марфушиного. Зато бабка на печи сразу проснулась, закашляла, захрипела, сплюнула, бормоча:
— Пресвятая Богородица, прости нас и помилуй…
Увидела Марфушу, зашипела:
— Что ж ты, змея, отцу спать не даешь?
Закашлялся и дед в углу своем, за другой перегородкой. Марфуша в уборную скрылась — от бабки подальше. А то еще в волосы вцепится. Бабка злая. А дедуля добрый, разговорчивый. Маманя серьезная, но хорошая. А папаня молчаливый да хмурый всегда. Вот и вся семья Марфушина.
Справила нужду Марфуша, умыла лицо, на себя в зеркало глядя. Нравится Марфуша себе самой: личико белое, без веснушек, волосы русые, ровные, гладкие, глаза серые, в маму, нос маленький, но не курносый, в папу, уши большие, дедушкины, а брови черные, бабушкины. В одиннадцать лет свои Марфуша умеет многое: учится на «хорошо», с умной машиной «на ты», по клаве печатает вслепую, по-китайски уже много слов знает, маме помогает, вышивает крестом и бисером, поет в церкви, молитвы легко учит наизусть, пельмени лепит, полы моет, стирает.
Вытянула из стакана свою щетку зубную в виде дракончика желто-красного, оживила, напоила зубным элексиром, сунула в рот. Прыснул дракончик на язык мятным-приятным, набросился на зубы, заурчал. А Марфушенька тем временем расческу в волосы запустила. Занялась расческа слоеная работою своей привычной, поползла, жужжа, по русым волосам Марфушиным. Хороши волосы у Марфуши! Гладкие, длинные, шелковистые. Одно удовольствие расческе по таким полозить. Расчесала она их, вернулась к макушке и принялась косу заплетать. Марфушенька щетку-дракончика изо рта в руку выплюнула, промыла, в стакан поставила. Подмигнул ей дракончик-зубочист глазком огненным и застыл до следующего утра.
А уж на кухне бабушка неугомонная зовет-суетится:
— Марфа, ставь самовар!
— Щас, баб! — крикнула Марфуша ответно, расческу китайскую поторопила:
— Куай-и-дярр![1]
Заурчала расческа громче, замелькали мягкие зубья ее в волосах русых побыстрее. Выбрала Марфуша бантик оранжевый и пару вишенок, дождалась, пока расческа дело свое доделает, и через перегородки — на кухню.
По плечу Марфуше наполнить самовар полутораведерный: налила воды, бересту подожгла, кинула в жерло черное, а сверху — шишек сосновых, за которыми они целым классом в Серебряный Бор ездили. Три мешка шишек набрала Марфуша за неделю. Подмога это большая родителям. И Москве-матушке.
Затрещала береста, Марфуша поверх шишек пук щепы березовой сунула, патрубок вставила, да другой конец — в дырку в стене. Там, за стеною — труба печная, общая, на весь их шестнадцатиэтажный дом. Загудел весело самовар, затрещали шишки.
А бабка уж тут как тут: едва молитву утреннюю прочла, сразу и печь топить принялась. Теперь уже все в Москве печи топят по утрам, готовят обед в печи русской, как Государь повелел. Большая это подмога России и великая экономия газа драгоценного. Любит Марфуша смотреть, как дрова в печи разгораются. Но сегодня — некогда. Сегодня день особый.
В свой уголок Марфуша отправилась, оделась, помолилась быстро, поклонилась живому портрету Государя на стене:
— Здравы будьте, Государь Василий Николаевич!
Улыбается ей Государь, глазами голубыми смотрит приветливо:
— Здравствуй, Марфа Борисовна.
Прикосновением руки правой Марфуша умную машину свою оживила:
— Здравствуй Умница!
Загорается голубой пузырь ответно, подмигивает:
— Здравствуй, Марфуша!
