вниз окурок, почесал волосатое средостение ключиц под серебристым ошейником безопасности.
— Оставляем! — бригадир Слонов, невзрачный с виду, невысокий, но громкоголосый, сухощавый, со всегда вспотевшим утиным носом, быстрыми глазами и быстрыми узловатыми, всегда неспокойными пальцами снял с плешивой головы синюю зековскую кепку, вытер взмокшую плешь, недоверчиво сощурился на приближающиеся вертолеты.
Один, как всегда, летел прямо к ним, двое других разлетались в обе стороны — налево, к бригаде Чекмазова и направо — к подопечным горбатого балагура Провоторова.
Вертолет приближался. Он был выкрашен в темно-зеленый цвет, на боку рядом с золотистым двуглавым орлом белела надпись «СТЕНА-восток-182».
— Заключенные, харчевание! — громко произнес репродуктор и смолк.
По лесам, собранным из красных пластиковых труб, бригада Слонова полезла со Стены на землю:
— Савоська, копыта подбирай…
— Сан Саныч, а провоторовские-то, по ходу, опять раньше нас подхарчуются.
— И Бог с ними.
— Черт с ними, а не Бог! Дай водицы глотнуть…
— Глотни, охальник.
— Православные, кто куревом богат?
— Интересно, будет мясо?
— Хоть бы облачко Господь сподобил…
— Почекай трошки, увечери ще й сниг.
— Разлу-у-ука ты, разлу-у-у-ука…
— Заткнулся бы ты, Подкова гнутая.
Вертолет сел.
Зеленая дверца открылась, вылезла лесенка, по ней спустились двое вольноотпущенных в нечистых белых халатах с двумя десятилитровыми термосами, хлебными брикетами и упаковкой одноразовой посуды, прессованной из рисовой муки. А сразу за ними — двое из конвойных войск с раскладной «танюшей» и лагерный палач Матюха со своим узким бидоном. Бригада притихла. Маленький, коренастый Матюха спрыгнул с лестницы, подмигнул бригаде:
— Здорово, деловыя!
Он был русоволос, с крепкой шеей и плоским, мятым, безбровым, сильно веснушчатым лицом с едва различимыми щелочками глаз.
— Дождались, мать твою… — пробормотал Подкова и зло сплюнул сквозь желтые, парадонтозные зубы на мшистую землю.
— Приправа вам солененькая к обеду! — потянулся Матюха и кивнул конвойным. — Раскладывай, ребята.
Конвойные принялись раскладывать «танюшу».
Петров стянул с беловолосой головы кепку, перекрестился:
— Господи, укрепи и пронеси…
Сан Саныч с усталой усмешкой почесал морщинистый лоб:
— Мда… вот тебе, бабушка, и восемьдесят два процента.
Конвойные разложили зеленую, металло-керамическую «танюшу», укрепили сочленения винтами, расстегнули ремни. Вольноотпущенные со своими термосами присели под навесом. Летчик, высунувшись из кабины, курил и смотрел.
Матюха вынул из пояса свое мобило, переключил на местный динамик. И серый круглый динамик, только что сигналивший «харчевание», заговорил голосом майора Семенова, начальника воспитательной части лагеря № 182, родного лагеря бригады, раскинувшегося сорока двумя бараками между двумя сопками — Гладкая и Прилежай, почти что в двухстах пятидесяти верстах отсюда:
— За невыполнение шестидневного плана по возведению восточного участка Великой Русской Стены бригада № 17 приговаривается к выборочной порке солеными розгами.
Стоявшая, замерев, бригада зашевелилась.
— Выборочная… — тихо выдохнул Петров. — Слава тебе, господи, что не всех…
— Не бзди, достанется, — сплюнул Подкова.
— Восемьдесят два все-таки не семьдесят два, — глупо рассмеялся Санек.
Матюха кинул бригадиру Слонову коробок спичек, склонился к бидону, стал отвинчивать крышку:
— Давайте.
Бригадир достал спички, обломал три из десяти, протянул Матюхе. Тот отвернулся и тут же повернулся, профессионально быстро показал зажатые между пальцами десять спичечных головок.
Стали тянуть жребий. Обломанные спички достались Савоське, Салману и Петрову. Несчастливые восприняли свой жребий по-разному: Савоська почесал головкой спички старую, путинского времени татуировку на груди, усмехнулся, сунул спичку в зубы, прищурился на Матюху:
— Дома!
Салман вмиг помрачнел, угрюмо пробормотал что-то по-чеченски, отшвырнул спичку, сунул сильные руки в карман и беззвучно, но зло засвистел, давя мраморно-зеленый мох серым от цемента ботинком.
Петров, вытянув короткую спичку, охнул, оттопырив нижнюю губу, перекрестился и, зажав спичку в белокожем кулаке, прижал к груди, забормотал:
— Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани…
Матюха, убрав целые спички в коробок, вытянул из бидона березовую розгу толщиной в мужской мизинец, очищенную от веток и вымоченную в соляном растворе. Смахнув с нее влагу, он привычно и умело взмахнул розгой, рассекая жаркий воздух:
— Ложись первый.
Наказуемые переглянулись. По лагерной традиции никто никогда не торопился быть первым. Матюха знал это, и не торопил, ожидая, опустив розгу и профессионально держа у ноги.
— Держись, братцы, — традиционно приободрил бригадир, беспокойно шевеля большими пальцами загорелых рук.
Матюха молчал. Он был опытный палач с шестилетним стажем и уже давно перестал повторять расхожие поговорки лагерных палачей, такие как «раньше ляжешь — раньше встанешь», «жопу беречь — голову потерять», «розга с жопой дружат, государству служат» или «розга здоровья вставит, фыншибин[7] поправит».
— Ну чо? — вздохнул Савоська, глянул на бормочущего Петрова, подмигнул Слонову. — Мне что ль запечатлеться, бригадир?
— Давай, Савося, не робей, — кивнул Слонов.
Савоська вперевалку подошел к «танюше», расстегнул штаны, приспустил синее исподнее, перекрестился и быстро лег. Конвойные тут же пристегнули его ноги и руки ремнями. Матюха завернул ему майку, приспустил исподние пониже, оголяя мускулистые ноги, распрямился и, почти не размахиваясь, звучно, сильно вытянул розгой по упругому, испещренному следами от старых порок заду Савоськи.
— Ёбти-раз! — ощерился Савоська, прижавшись щекой к блестящему на солнце зеленому подголовнику.
Матюха врезал еще.
— Ёбти-два! — сосчитал Савоська.
Розга со свистом ударила в ягодицы.
— Ёбти-три!
На ягодицах проступили лиловые полосы. Матюха сек легко и сильно, не делая лишних движений, деловито выполняя свою работу и каждым ударом доказывая, что он не даром ест свой хлеб лагерного палача и не даром получает северную надбавку. Он тоже считал удары, но — про себя. Только палачи- любители, волею обстоятельств взявшие в руки бычий кнут, плетку-семихвостку или соленую розгу считают вслух удары. Настоящий же палач должен вершить свое дело молча, дабы ничто не отвлекало наказуемого от телесного наказания, а присутствующих при этом — от назидательного созерцания акта наказания.
Каждому полагалось по тридцать стандартных ударов соленой розги. Если розга ломалась, экзекуция тут же прекращалась. Но сломаться розга могла лишь у неопытного или недобросовестного палача. Матюха
