Жаку, собирая кровь, бегущую из порезов.
«Это языческий обряд братания», – содрогнулся Жак. Первым его желанием было сломя голову выскочить из юрты. Однако с первыми каплями крови, расплывающимися по белой поверхности жидкости, налитой в драгоценную посуду, на него словно снизошло удивительное озарение. Он понял, что все то, что происходит с ним, никакой не грех, а наоборот, нечто богоугодное, важное и значительное. И еще он вдруг осознал, что понимает монгольскую речь…
Толуй протянул руку над костром, и они прижали раны друг к другу. Чормаган начал произносить нараспев слова:
– Перед богами нашего рода, под небом, на земле, говорю и делаю, как водится по старинному закону! Воссияй солнце ярче, и громы прогремите для других неслышно, и огни полыхните сотней кострищ, для других невидимых. Явись сила, а от той силы назовитесь вы оба с восходом кровными братьями. И боги смотрят, и предки ваши благословение свое шлют на это! И запомните, что если будет одному в другом нужда, то поможет один другому во всем. И в горе, и в радости быть вместе клянитесь. Испейте же напиток кровавый, и, как крови ваши не разделить ныне, так и вас больше не разделить!
Чормаган передал чашу Толую, тот отпил из нее половину и передал Жаку. Жак сделал несколько глотков. Там оказалось сброженное кобылье молоко, в котором едва ощущался солоноватый привкус крови. Чормаган принял чашу у Жака и вылил остатки в огонь, а затем перевязал им раны. Толуй и Жак крепко обнялись.
– Теперь, – сказал Толуй, – ты мой брат по крови. А это значит, что, пока я жив, ни один монгол в нашем царстве не смеет поднять на тебя оружие. Это моя благодарность за спасенную жизнь. А чтобы ты мог пользоваться этим даром всегда и везде, то носи это всегда с собой.
Чормаган положил ему на левое предплечье согнутую, словно желоб, широкую и толстую, весом не меньше полуфунта золотую пластину, покрытую неизвестными письменами, и сжал ее за концы. Сила в пальцах нойона оказалась такая, что пластина замкнулась на руке у Жака, словно наручный доспех.
– Это знак побратима нашего рода, – сказал нойон. – Он приравнивает тебя во всем, кроме прав наследования, к прямым потомкам Чингисхана. Любой монгольский нукер, увидев его, даже на поле битвы, не причинит тебе вреда, а наоборот, немедленно доставит к своему командиру.
Жак провел ладонью по поверхности пластины и благодарно кивнул.
– Теперь, – произнес Чормаган, – ты останешься здесь с нами до утра. Чтобы соблюсти обычай, ты должен покинуть юрту с первым лучом солнца. Можешь ни о чем не беспокоиться, нас ждет угощение, а твои друзья обо всем предупреждены.
Они устроились на жестких войлочных подушках, и хан протянул Жаку чашу, на сей раз простую, деревянную, полную кумыса. Хмельной напиток быстро ударил в голову. Долгая болезнь, посвящение в рыцари, языческий обряд братания слились у него в голове во что-то единое и неразделимое. Кажется, они вели с Толуем и Чормаганом долгий и очень важный разговор. Жак этого не помнил. Последнее что осталось у него в памяти – это вопрос хана.
– Ты видел его? – спросил Толуй.
Жак утвердительно кивнул:
– Это он и отправил меня обратно. Наверное, в благодарность за твое спасение.
– Что он тебе сказал?
– Кажется, ничего. Впрочем, что бы там ни было, хан, тебе не следует об этом знать.
Лицо Толуя словно растворилось в тумане, и Жак заснул, впервые за многие дни не ощущая боли в раненом плече.
Рано утром его разбудил Чормаган. Он что-то спросил. Жак не смог разобрать ни слова и развел руками. Нойон рассмеялся, произнес еще несколько совсем незнакомых слов и откинул полог восточного входа. Там над дрожащей в потоках воздуха пустыней всходило солнце. Только возвратившись в свою палатку, где его ждал встревоженный Рембо, Жак понял, насколько он еще слаб. Он опустился на походную лежанку, отметив, что Рембо в его отсутствие поменял старое слежавшееся сено на свежее.
Для того чтобы окончательно восстановить силы и занимать новое, приличествующее его рыцарскому званию место в походном строю и боевом ордере, ему понадобилось не один и не два дня. Глубокая рана в плече зацепила связки, и левой руке так и не вернулась былая подвижность. Однако для того, чтобы держать щит или поводья коня, этого вполне хватало. Наконец наступило долгожданное утро, когда Сен-Жермен позволил ему принять участие в ежедневных тренировках, которыми коротали время вынужденного ожидания как франки, так и монголы.
Облако желто-рыжей пыли медленно оседало на землю. Жак, повинуясь команде приора, осадил Бургиньона и, уперев в стремя, поднял копье. Он обернулся назад и увидел, что над вытоптанным учебным полем начали различаться очертания поверженных врагов – три ряда войлочных мешков в кольчугах, шлемах и со щитами, которые изображали обороняющуюся пехоту. На сей раз результаты атаки превзошли самые смелые ожидания. Ни один из «пехотинцев» в трех рядах не остался стоять на месте, все они валялись, отброшенные таранным ударом в десятке шагов от первоначальной позиции. При этом из каждого мешка торчало по пять-шесть монгольских стрел.
Поднятую лошадиными копытами пыль отнес в сторону теплый ветерок. Слуги кинулись поднимать и расставлять тяжелые чучела. Рыцари начали разворачивать коней, чтобы вернуться на исходную позицию. Монгольские нукеры, разгоряченные скачкой и стрельбой, рассыпались вокруг и громко, нетерпеливо перекрикивались.
Толуй и Сен-Жермен, первое время тренировавшие своих воинов отдельно друг от друга, быстро пришли к выводу, что им стоит объединить усилия, и начали отрабатывать совместные боевые действия. На взгляд обоих военачальников, результат подобных занятий превзошел все ожидания. Тяжелые рыцари со своими копьями и таранным ударом в сомкнутом строю составляли основу боевого порядка – силу, способную в полевом сражении пробить и разметать любую оборону, а монголы, с их умением точно стрелять на ходу, дисциплиной и маневренностью, лишали противника подвижности и не давали ему спастись бегством от тяжелых франкских коней. Второй волной за копейщиками двигались конные сержанты, вооруженные мечами, которые добивали тех, кто не попал под копье. Монгольская конница двигалась, прикрывая фланги, справа и слева от рыцарского батальона.
Чормаган, не раз принимавший участие в схватках с мусульманской кавалерией, восхищенно цокал языком и говорил, что, будь у великого хана хотя бы один тумен таких воинов, как франки, то границы монгольской империи были бы намного шире.
Жак тронул поводья, чтобы занять привычное место слева от Робера, но его остановил окрик приора.
– Сир Жак! Для тебя на сегодня достаточно! – прокричал, не снимая шлема, Сен-Жермен. Его голос, идущий из-за полумаски, звучал жестко, словно он отдавал команду к атаке. – Поверь, никому из нас не будет легче, если твоя рана откроется от излишнего усердия.
Жак недовольно вздохнул и покинул строй. Тяжелый щит, закрепленный на шейном ремне, оттягивал плечо, но рана, оставив зарубцевавшийся шрам, похожий на солнце с разбегающимися во все стороны лучами, уже не давала о себе знать, как это было еще несколько дней назад. Он и сам отдавал себе отчет, что за две недели упорных тренировок он неплохо научился действовать копьем и мечом, и даже вечно ругающий его Робер в последние дни перестал сыпать оскорблениями, ссылаясь на авторитет покойного дядюшки, графа Гуго де Ретель.
Жак передал копье и щит своему новому оруженосцу, Адемару, снял и приторочил к седлу тяжелый шлем и почесал переносицу, натертую до мозоли металлическим наносником. Дав Бургиньону легкий повод, он поднялся на невысокий холм и, присоединившись к одному из двух десятков часовых, которые, окружив кольцом лагерь, денно и нощно держали под наблюдением все подходы к лагерю, стал смотреть, как рыцари и монголы формируют боевой ордер.
