После чего они-таки обнялись и стали целоваться.
Потом Майя пошла принять душ, а Иван разложил постель и приспособил у изголовия корзиночку с апельсинами. На пол он поставил Мэгги и включил задумчивую павану Орландо Гиббонса. Свет он тоже придумал – принес лампу с рабочего стола Майи и прикрыл абажур цветастым платком.
Когда Майя пришла из ванной, Иван, стоя спиной к двери, как раз возился с этим самым платком. Он быстро повернулся, но Майя успела заметить рваные шрамы на плечах и спине.
– Что это? Кто тебя так? – даже испугалась она.
– Было дело… – туманно объяснил Иван и, во избежание расспросов, поскорее притянул ее к себе.
Они неторопливо легли и как-то очень спокойно соединились. И это было похоже на размеренную, безупречную по ритму павану, которой потчевал их Мэгги. Иван ощутил, как нарастает напряжение, и отпустил себя на свободу…
Потом он несколько мгновений пребывал в невесомости. Резко приподнявшись на локте, окинул взглядом комнату. Тело разрядилось – но азарт еще не нашел выхода! Разгулявшаяся внутри сила просилась на волю.
Тут Иван заметил апельсины.
Его как будто сдернуло с постели. Как был, схватив корзиночку, он кинулся к окну, где не рисковал задеть люстру, и стал с упоением кидать четыре, пять, шесть апельсинов, больше не было, он и корзиночку запустил в работу…
Иван не чувствовал своего тела, рук, пальцев, веса приходивших точно в ладони апельсинов. Все получалось само собой – и получалось прекрасно. Это была такая радость, что куда там до нее постельной… Он сейчас был победителем почище, чем на манеже.
– Ничего себе… – сказала Майя. Она сидела, обхватив колени, и смотрела на него даже без особого удивления, просто с любопытством.
Иван расхохотался, апельсины сами по очереди влетели в подставленную корзиночку. Вот теперь все было в порядке, он получил полное удовлетворение.
– Ты что? – спросил он Майю, которая глядела как-то недовольно. – Что-то не так?
– Все так, – ответила она, и Ивану почудились совсем другие слова – «так мне и надо…»
Он лег, уложил Майю рядом и укутал одеялом. Она отвернулась.
Иван вздохнул, выключил лампу и Мэгги, закрыл глаза. И все. Поплыл… Растворился… Тепло и хорошо…
Майя молчала. И это его вполне устраивало.
Утро было суматошным. Майя куда-то опаздывала, у Ивана горела репетиция.
Ни прощального поцелуя, ни договоренности насчет будущей встречи не получилось.
И в других городах бывали у Ивана время от времени короткие связи, без признаний и обещаний. Он относился к этому достаточно спокойно. Обычно инициативу проявляла женщина. Света, цирковая бухгалтерша из Кемерова, как-то вечером увязалась за ним в общежитие, да там и осталась. Галина, которая сломала электросамовар, была дежурной по этажу в новосибирской гостинице. Она под каким-то несложным предлогом зашла в номер к Ивану – и он не устоял.
Приезжая в очередной город, он знал, что и тут не останется без женской ласки.
И вот Иван впервые за несколько лет сам проявил инициативу которая, как известно, наказуема. И вместо того, что ему действительно требовалось – необременительной, чисто телесной связи, чтобы голова и душа оставались свободны, – он устроил себе странный подарочек…
Интересная женщина позволяет заезжему гастролеру запереть себя на ночь в гримерке. Потом вроде ведет себя, как положено обиженной женщине из приличного общества. Но в завершение сама вешается ему на шею…
Во всем этом было что-то странное, чего Иван не понимал.
Возле цирка он первым образом налетел на самого себя – и Майя исчезла из головы. Наконец прислали из Москвы давно заказанные фотоафиши, на которых он, сверкая улыбкой, в дорогой импортной куртке, жонглировал снежками на фоне зимнего леса. Вовремя додумались, ехидно прокомментировал Иван, лето на носу, а они новогодний пейзаж вывесили…
Потом он пошел к главрежу – сурово спрашивать насчет костюма. Главреж растолковал, в какую дверь театральной мастерской стучать и какого Семена Семеныча спрашивать. Иван удивился, но сдержанно поблагодарил и отправился репетировать.
Служебные помещения лежали как бы подковой вокруг манежа. Полукруглый коридор, заставленный реквизитом, образовал угол с широким и длинным проходом, ведущим от конюшни к форгангу. Из-за этого угла вылетел джигит Гриша и шарахнулся от Ивана.
– Слушай, дарагой, зачэм абижаишь? Какой шайтан? Я не шайтан, я Иван! – ответил Иван на кавказский лад. Гриша без всякого акцента сказал «привет» и побежал дальше.
Наташа с мужем уже несли на манеж тринку и прочее антиподистское имущество. На конюшне лаяли собаки. Вадим проволок на коротком поводке упиравшегося Валета. Клоуны, Вася и Олег, приспосабливали к тачке, на какой возят ковер, что-то подозрительное, а старший униформист Кочетков пророчески бубнил, что толку от этого будет мало. Где-то поблизости, очевидно, налетев на реквизит и набив шишку, громко заревел ребенок.
Вдруг Иван сперва резко замедлил шаг, а потом так же резко его ускорил. Но маневр был напрасен – избежать встречи с Николаевым ему не удалось.
Николаев, мужик вдвое крупнее Ивана, директор коллектива и дрессировщик тигров, просто-напросто положил ему тяжелую лапу на плечо, когда Иван, глядя в другую сторону, пытался пролететь мимо.
– Привет. Я слышал, эти сволочи тебе костюм зажилили, – мрачно сказал Николаев. – Что же ты молчишь?
– Врут. Я сегодня иду в мастерскую на примерку, – соврал Иван.
– А эскиз?
– Эскиз давно готов.
Николаев подождал, не скажет ли Иван еще чего, но тот смотрел мимо.
– Ты, если чего… понимаешь? Понадобится – в Москву позвоню, – пообещал Николаев и убрал руку с плеча Ивана.
– Сам не хвор позвонить, – отступив, ответил Иван.
– Как спина?
– Понемногу.
Вот такой лаконичный состоялся разговор, причем оба собеседника упорно не смотрели друг другу в глаза, а зато окружающие, забыв про свои дела, только на них и глядели.
Почему Николаев так себя вел, еще можно было понять. Он-то и был виновником скандальной истории, после которой цирковая буфетчица Лена оказалась в больнице, а Иван чудом отделался лишь шрамами.
Но почему Ивану было до такой степени неприятно видеть Николаева, он и сам не понимал. Он даже подумал, шагая в гримуборную, что если артисту разонравился директор коллектива, то, может, поискать другой коллектив?
Он не знал, что его проводили одобрительными взглядами. Он довольно нагляделся на всякие длительные раздоры и вспышки минутной солидарности. И раз навсегда отверг все эти проблемы как мешающие работе.
– Здравствуй, – сказал он Хвостику. – И вы, ребята, здравствуйте. Ну, что у нас намечено на сегодня?
У него не было под рукой бархатной книги, но он и так помнил, что на этой неделе должен ввести в работу новый трюк – кидая семь мячиков, повернуться на сто восемьдесят градусов и продолжать, как ни в чем не бывало. Все было готово, на репетициях уже не случалось ни одного завала, и все же премьеру трюка Иван обычно переживал очень остро. Как будто хоть кто-то в цирке, кроме него, знал, что это – премьера…
Он назначил это событие на сегодня. И день помчался.
Оттесненный акробатами в форганг, Иван кидал, не прилагая особых усилий, четыре булавы, кидал,
