Гаврилов проснулся и поднял голову. Стук повторился.
И вдруг Гаврилова словно вихрем вымело из постели. Он сунул ноги в туфли, приподнял край одеяла и сделал губами такое выразительное «фьить!», что я молниеносно нырнула под это одеяло и накрылась с головой.
Он открыл дверь, и я услышала женский голос, немного хрипловатый со сна. Первых слов и не разобрала, а последние были: «…все деньги кончились!»
Гаврилов сунул руку в карман джинсов и вытащил несколько помятых бумажек.
— Двадцатки хватит? — спросил Гаврилов. Видимо, ответили, что нет.
— Хорошо, вот тебе тридцатка.
И тут он отступил на шаг назад, и сразу же сделал шаг вперед, и встал в дверном проеме, как будто его сперва пытались впихнуть в комнату, а он воспротивился.
— Нельзя ко мне сейчас, у меня беспорядок.
— Беспорядок?
— Да.
Голос оказался знакомый, и неудивительно — в этой гостинице жила почти вся программа. Естественно, Гаврилов не хотел, чтобы меня с утра пораньше застукали у него в постели. И столь же естественно, что та женщина за дверью поняла — дело вовсе не в беспорядке. Я даже заулыбалась от гордости — приключение! Почище Светкиных приключений! Это ж как я буду ей описывать свою дрожь под одеялом и попытку той женщины ворваться в номер, и стойкость Гаврилова! И вот что — ей незачем знать, что мы как завалились под одеяло, так и вырубились. Пусть думает, что… да. Пусть знает, что для меня на Макарове свет клином не сошелся. Она из-за моего широкого плеча хочет строить ему глазки — а дулю тебе! Да я лучше сменю курс на сто восемьдесят, чем позволю такие штуки.
Конечно, на самом деле я бы скорей в окно выбросилась, чем позволила Гаврилову что-нибудь такое. Все-таки любовь к Макарову еще долго будет стоять каменной стеной между мной и всеми другими, кроме него, мужчинами. Мальчишки не в счет. Я поняла это, когда Эдик полез ко мне целоваться. Своих ровесников я и за мальчишек-то не считаю — так, сосунки. Мальчишка — это когда за двадцать. А вообще мужчина начинается с тридцати. Такое мое мнение.
Гаврилов закрыл дверь, набросил крючок и уставился на меня. Я по лицу видела, что он тоже восстанавливает события минувшей ночи и тоже, похоже, в обратном порядке.
— Надо срочно позавтракать, — сказала я, пока он еще не добрался до попытки взлома гримерной. — А то я помру от голода.
— В ближайшие два месяца это тебе не угрожает, — буркнул он. И был прав. Но я привыкла по утрам завтракать, не обязательно булочками и печеньем, но хотя бы бутербродами.
— И на работу тоже пора.
— Помоги-ка лучше собрать архив, работница. Мы его вчера на пол смахнули и не заметили.
Я опустилась на корточки и стала собирать в пачки фотографии, а он зашел мне за спину, и я почувствовала всем телом его насмешливый взгляд.
— Тебя нужно гонять по манежу шамбарьером, — сказал Гаврилов. — По сорок кругов. Это вместо завтрака. Куда только твои родители глядели? Они подумали, кто на такой Матрене женится?
— Об этом они меньше всего думали и думают, — ответила я. — И вообще, о чем думает мой батя, я понятия не имею. Я его шестнадцать лет не видела.
— Вот как? А мать?
— Она тоже непонятно что думает, — призналась я. — Когда у дочери такая фигура, ее тем более нужно хорошо одевать и правильно кормить. А она сама на картошке с бутербродами сидит и меня так воспитывает.
Гаврилов расхохотался.
— Выходит, все виноваты, кроме тебя?
— Ой! — сказала я, уставясь на фотографию. Я увидела Макарова. Он стоял на фоне парковой ограды вместе с двумя девушками и мужчиной.
— Ты чего? — Гаврилов нагнулся и взял у меня фотографию. — А-а! Это мы в Ленинграде… нет, в Пушкине! Наташка Косарева, Элька Иванова, Валерка Соломенко… тьфу, Кремовский, и я.
Тут я поняла, что это действительно Кремовский. И поняла, что меня обмануло. На снимке у Кремовского были длинные волосы и очки, да еще рубашка с закатанными рукавами — точь-в-точь Макаров в «Притворщиках». А если бы Макарова постричь и немножко подкормить, он был бы такой, как сейчас Кремовский. Длинные волосы Кремовскому уже противопоказаны — у него намечается маленькая такая лысинка, а нет ничего отвратительнее, чем три длинные волосины, начесанные на лысину справа налево. Можно подумать, они хоть кого-то украшают, эти зализанные волосины! Может, дело еще в улыбке. Она у них похожая — открытая, веселая, ласковая, только у Кремовского она еще какая-то затяжная. Он с кем-то в коридоре поздоровается и идет дальше, а улыбка еще чуть не полминуты держится на губах.
Рядом с Кремовским стоял Гаврилов. И тут я поняла, что этому снимку лет десять, не меньше, а то и больше. Мне почему-то никогда раньше не приходило в голову, что Гаврилов когда-то был молодым. Ну, не родился же он, в самом деле, с этими морщинами и с темной кожей, и хромой! Молодой Гаврилов был очень даже ничего, хотя рядом с таким же молодым Кремовским ему делать было не фиг. Кремовский его напрочь забивал. Поэтому, наверно, Гаврилов на фотографии обнял обеих девушек — мол, вот мы как!
— Ты долго собираешься сидеть на полу? — спросил Гаврилов. — Ты же помираешь от голода, хрупкое созданье!
И тут я сыграла почище Макарова! Я медленно встала, выпрямилась и с высоты своих каблуков презрительно и молча посмотрела вниз — на Гаврилова. Он понял насмешку — и это радовало, значит, немного соображает. Но он, конечно же, в восторг не пришел и стал меня сердито торопить. А нам еще предстояло поодиночке выскочить из гостиницы.
Мы были той еще парочкой! Я, как монумент, вышагивала на каблуках, а рядом суетливо хромал Гаврилов. Наверно, на нас прохожие оборачивались.
— Вам надо взять бюллетень и вылечить ногу, — сказала я.
— Ерунда, сколько там работать осталось, — небрежно ответил он. — В воскресенье же закрываем сезон. Как-нибудь домучаюсь.
Это была цирковая логика. По-моему, они вообще не лечатся. Против всех болезней они употребляют или коньяк, или финскую баню. И зря я упрекала Гаврилова, он еще самый цивилизованный — он сходил к врачу, в гипс заковываться отказался, и ему прописали какие-то вонючие мази. А так их к медицине палкой не подгонишь — они работают покалеченные, пока вообще не свалятся. Но когда врачи обещают неподвижность на полгода, а потом которую-нибудь группу инвалидности, они через месяц ходят с палочкой, а через два болтаются под куполом вверх тормашками. И в этом что-то есть…
— На чем мы остановились? — спросил Гаврилов и сам же ответил: — На том, что ты забыла корзинку у кого-то в гостях. Только я никак не врублюсь, к кому ты ходила в гости, и зачем для этого потребовалось надевать бриллианты.
— Ну, потребовалось и потребовалось, — похолодев, ответила я. — Не в этом дело. А в том, что я не знаю, как теперь забрать оттуда корзинку.
— Это ты была у какой-то актрисы?
— У актера. Мы там были втроем.
— Разница невелика. Ты видишь, главное я все же помню. А актер уехал, а квартира заперта, Может ли у кого-то быть ключ от нее?
— Может. Только проще уж дождаться, пока приедет этот актер. Или залезть в окно на шестой этаж.
Это действительно было проще — ведь я ничего не знала про генеральскую дочку. Разве что позвонить в комендатуру и расспросить про местных генералов?
— Квартира, говоришь, в старом доме?
— Здоровенная коммуналка с бабулями.
— Ну так это же здорово! — вдруг обрадовался Гаврилов. — Бабули меня всегда любили!
— Они ради вас дверь ломать не станут, — заметила я. — Они чтут Уголовный кодекс.
— Ну-ка, давай по порядку! — приказал он. — Вы ушли, потому что пришла она. Как это было? Она
