бабка.
Арнис махнул рукой.
– На хутор ей захотелось, внуков растить и овечку пасти! Купил я овец – все газеты трещали, что овцеводство спасет Латвию. Породистых, голландских! И кому она нужна, эта шерсть? Продал на мясо.
– Чтобы обрабатывать шерсть, нужна промышленность. А промышленность у нас была на импортированной рабочей силе. Так что в ближайшие двести лет нам придется обходиться без промышленности, – объяснил Гунар.
– Понавезли этих русских, дали им квартиры! – прокомментировала бабка. – Русских школ пооткрывали!
Подумала и добавила:
– Европа нам должна помочь.
– Уже помогла! – взорвался Арнис. – Сбросила сюда все свои протухшие консервы! А я бычка не могу на мясокомбинат сдать! Холодильники у них полны, магазины наше мясо по такой цене брать не хотят, так не могу же я отдавать им бычка за гроши, себе в убыток!
– Русские виноваты, – подытожила бабка.
Я оглядела двор в поисках навозных вил. Внутренний голос подсказывал, что другим средством старую дуру не проймешь.
– Кредит получить – проблема! Закупочные цены – гроши! Что весной сажать – уму непостижимо! Раньше был госзаказ – теперь орудуй на свой страх и риск. Вы, сударынька, записывайте! – разбушевался Арнис. – Молокозавод со мной за молоко с февраля рассчитаться не может! Денег у них нет! А все холодильники маслом забиты! Продать не могут!
– Они за высокую цену держатся, – сказала я, корябая исписавшимся стержнем по блокнотному листку. – А на базаре полно импортных маргаринов, которые не хуже масла. И дешевле вдвое.
– Так наше масло же лучше! – прямо взвыл Арнис. – Мы же им всю Европу в тридцатые годы снабжали!
– Когда каждый сантим считаешь, то покупаешь маргарин, а не масло, – заметил Гунар. – Масло моя Лига теперь только для детей берет. И хорошее мясо тоже…
– Это русские во всем виноваты… – безнадежно прошептала бабка. – Все испортили, все разорили, маргарин привезли…
– Не в город же возвращаться… – Арнис громко вздохнул. – Кому мы там нужны, в городе?..
– Вы были нужны на баррикадах, – отрубила я, закрывая блокнот.
– Чтоб я еще когда в жизни сел на баррикаду!
– Чтоб я еще когда в жизни таскала туда термосы!
Мы с Арнисом уставились друг на дружку. Но узнавания не произошло. Может, я и наливала ему в пластмассовый стаканчик горячий кофе, может, он и подставлял мне этот стаканчик…
– А ведь как тогда все было прекрасно… – пробормотал Гунар. – Все вместе, все – заодно, и с песнями… Я такие кадры сделал!..
– Ты-то уж молчал бы! – я вспомнила, как он чуть не сорвал фоторепортаж. – Ты не на баррикады ходил, а сына коньяком обмывал. Тебя туда и не заманить было – там же объявили сухой закон!
– Что там объявили? – мужик что дуб неожиданно расхохотался. – Какой закон? Вы, сударынька, на радио спросите, во что им этот сухой закон влетел! Те герои, что радиокомитет охраняли, оттуда все импортные микрофоны потаскали и на Чиекуркалнском рынке на водку обменяли! Я там ночевал, я знаю.
Он стоял перед нами – здоровенный, провонявший машинным маслом, совершенно ошалевший от неудач. Он уже не понимал, в какую сторону кидаться, чтобы не только накормить, но и одеть детей. Потребовал, чтобы мы через газету узнали, где теперь продаются резиновые сапоги, без которых деревенскому ребенку никак нельзя. Именно – дешевые, черные, резиновые сапоги советского образца.
Похоже, именно его я тогда угощала кофе с пирожками. А он меня угостил сейчас парным молоком – и сказал, что для горожан это экзотика, у них там сплошные заграничные лимонады, а про молоко все как бы забыли. Это было чистой правдой.
– Пусть эти господа в Риге перестанут наконец дразнить медведя, – потребовал Арнис, тыча пальцем в мой блокнот. – Ведь все – из России, и бензин, и электричество. Я до сих пор линию до хутора не дотяну. Столбы поставил – а провода оплачивай сам. На какие шиши?
– До войны керосиновыми лампами комнату освещали, а масло в Англию продавали! – опять встряла бабка. – Вы, сударынька, напишите прямо – виноваты русские! А мы, крестьяне – хоть в постолах, зато в свободной Латвии!
Арнис сплюнул. Гунар помотал головой. Бабка зациклилась…
– Заставишь ее обуть постолы, как же! И пока не помрет, будет голосовать за всякую чушь! – сказал Гунар, когда мы выбрели к шоссе и встали возле автобусной остановки.
– Она – за национал-идиотов, но Арнис-то, я думаю, поумнел?
– А его никто голосовать не пустит. Он же не гражданин.
– Арнис?!
Мне и в голову не пришло спросить этого здоровенного латыша о его гражданстве. Допустим, приезжим русским гражданства не дают, и в этом, возможно, есть какой-то смысл… Но Арнис?
– Он тебе жаловаться не стал, а мне сказал, – объяснил Гунар. – Его бабка, старшая сестра этой чертовой перечницы, в четырнадцатом году как эвакуировалась девчонкой в Россию, так и вернуться забыла, там замуж вышла. Кстати, за латыша. Перечницу-то в двадцать третьем привезли, а эта только в пятидесятых приехала. Ну вот, и получилось, что она с двадцатого по сороковой год в Латвии отсутствовала. А ты же знаешь закон – гражданином может быть лишь тот, кто лично, или же в виде сперматозоида, проживал в свободной Латвии с двадцатого по сороковой!
– Или в виде яйцеклетки, – дополнила я. – Значит, Арнис под закон не подпадает. Но он же чистокровнейший латыш!
– Такие же чистокровные латыши четыре года назад вернулись в Латвию из Сибири и не могут получить гражданство, – напомнил Гунар. – Мой родной брат – не гражданин!
– Володька?!
Сюрприз за сюрпризом, черт бы их побрал…
– Мама у меня тоже не гражданка, я по отцу записался. А Володька – от другого отца. Ясно? – и Гунар отвернулся, чересчур внимательно вглядываясь в пустой горизонт.
– Мы автобус не упустили? – забеспокоилась я. – Они же тут два раза в день теперь ходят.
– Интересно, как здесь детей в школу возить собираются, – буркнул он.
Гунару предстояло снаряжать в первый класс свою вторую дочку. А Лига ждала четвертого малыша. И это было уму непостижимо – в наше время рожать детей!
– А чего собираться? Еще лет пять – и в школу ходить некому будет. Немного потерпеть осталось, – ответила я. – Нет детей – нет проблемы.
Недавно мы с Гунаром побывали в родильном доме. И поняли, что газетные вопли о смертности, вдвое превышающей в Латвии рождаемость, – чистая правда. Если так пойдет и дальше, через десять лет она будет независимым государством свободных пенсионеров.
Вдруг придорожные кусты зашевелились. И оттуда, где тропинке быть никак не полагалось, вышел человек.
– Гляди! Голубой дед! – шепнул Гунар.
И впрямь – сивая дедова борода имела явственный голубоватый оттенок. А в остальном это был простой деревенский дед, крепкий, в огромных резиновых сапогах, в заляпанном ватнике и даже, несмотря на теплую весну, в лохматой ушанке. Старая ушанка тоже отливала голубизной.
В руке он нес помятое ведерко.
– Люди добрые, – обратился к нам этот сивый кудлатый дед, чью бороду не расчесать было и граблями. – Вот – рыбку…
Я заглянула в ведро. Там плавало в тесноте несколько крупных окуней.
– Простите, никак не можем, – я заюлила, пытаясь повежливее отказаться от покупки. – Нам в Ригу возвращаться, сперва на автобусе, потом электричкой, да и нести эту рыбу не в чем…
