у Ешки – свой, как у Баумана – свой, как у господина барона – свой, и так далее. И никому до него, Мача, особого дела нет. Ладно! Раз так – то и ему ни до кого дела нет!
Но когда они встретились в корчме, когда Сергей Петрович бросился к парню из-за стола с немым вопросом в глазах, когда кинулись в ноги хвостатые приятели, Инцис и Кранцис, когда обхватили за бедра веселые цыганята, когда и Ешка шагнул к нему с улыбкой, – опять стало Мачу как-то странно.
Никак не могли ужиться в его бедной голове эскадрон и свобода.
Он протянул надушенный конвертик.
– Это от Наташеньки… – смущенно улыбнувшись, сказал гусар, хотя и так было ясно.
Все улыбнулись ему в ответ, но совершенно чистосердечно – лишь Ешка.
Сергей Петрович стремительно подсел к столу, пододвинул свечу, от всей души поцеловал и распечатал письмецо.
Оно было написано по-русски.
Гусар удивился, и совершенно напрасно. В тяжкий час народных бедствий барышни выражали свою любовь к отечеству и ненавить к врагу тем, что отказывались писать и изъяснятьсчя по-французски.
Конечно же, письмо кишело орфографическими ошибками, но Сергей Петрович и сам был такой грамотей, что хуже некуда.
Наташенька явно сидела, покусывая перо и думая по-французски, а потом сама себя переводила на русский язык, отчего случались всякие курьезные обороты. Но гусар ничего не замечал, ибо с первых же строк был назван нежным другом и заверен, что пребывает в памяти и сердце навечно.
Он, приоткрыв по-мальчишески рот, читал дальше, а эскадрон, бесшумно разместившись в ряд на скамейке, смотрел на него.
Первой насторожилась Адель Паризьена. Она заметила, что рассеянно-нежная улыбка командира вдруг растаяла, а сам он сперва отнес листок подальше от глаз, потом поднес совсем близко и странным взором уставился в подозрительные строки.
Среди наивного лепета, столь милого его сердцу, возникла вдруг не предвещавшая ничего доброго фамилия «Древоломов».
Наташенька впопыхах сообщала, что носитель сей страшноватой фамилии посватался к ней на днях. Будучи хозяином изрядного поместья, не заложенного и процветающего, владельцем нескольких тысяч душ, наследником двух богатых тетушек, фрейлин былого двора, господин Древоломов был обласкан батюшкой… И, поскольку жива еще память о тех событиях, связанных с ее именем, батюшка был премного благодарен господину Древоломову. И вот – судьба ее решена, зловещий жребий выпал ей на долю!..
– «Пусть я отдана другому, пусть! – писала расстроенная Наташенька. – Пусть он задарит меня бриллиантами, среди коих одно колье к свадебному платью стоит не менее целой деревни и очень мне к лицу, пусть! Пусть он увезет меня в свою Древоломовку, где я зачахну в слезах и горе! Пусть он после этого вывезет меня на всю зиму в Санкт-Петербург и представит ко двору! Но ты, ты единый избранник души моей!»
Далее Сергей Петрович читать не стал.
Незачем было…
Он медленно и аккуратно сложил письмо.
Эскадрон понял, что командир получил недоброе известие. И нетрудно было догадаться, какое именно. Непостоянство любимой женщины, да еще в военную пору, было во все века делом обычным, легко объяснимым и потому простительным.
Адель первая сорвалась было со скамьи – да и замерла. Не было у нее такого утешительного слова, что нашло бы путь к Сергееву сердцу. Да и обнять его она побоялась.
– Ну вот… – сказал гусар. – Письмецо… Как же так?.. Обещалась ведь… Женихом называла… Как же быть-то? Говорила – если насильно под венец потащат, вырвется – и в пруд головой!.. Что же это такое, а, други?..
Тут Адель поняла, что слова вовсе ни к чему, даже самые проникновенные. А требуется совсем другое средство.
Она резко повернулась и пошла искать Зайчиху. Та уже обряжала скотину на ночь.
– Водка нужна, – сказала ей Паризьена.
– Сколько?
– Чтобы человека уложить.
– А что за человек?
– Гусар.
– У меня столько не будет, – подумав, отвечала корчмарка. – Ни из Риги, ни со здешних винокурен сейчас ничего не получить… Война же! И все, кто ни заедет, напиться норовят!
– Если заплачу вдвое, то найдется? – спросила Паризьена.
– Надо поискать, – туманно сказала Зайчиха.
Но когда она принесла заветную бутылку, Сергей Петрович отодвинул ее.
– Не надо, – сказал гусар. – Я свою бочку уже выпил. Ну что же? Выходит, свободен… Как полагаете, други, свободен я теперь от слова? Или нет?
Мач насторожился – любимое словечко прозвучало!
Ешка, кому отвечать выпало первым, подумал, почесал в затылке и вздохнул.
– Век бы той свободы не видать…
– Что так уныло? – осведомился Сергей Петрович. – Уж ты-то, я полагаю, никаких уз терпеть не стал бы…
– Стал бы, – признался Ешка. – Как по-твоему, командир, чего я без своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И сыт бы всегда был.
Сергей Петрович пожал плечами – зачастую он отказывался понимать цыганскую логику.
– Ну, говори уж! – велела Адель. – Не томи душу.
– Да прокляли меня, – скучным голосом сообщил Ешка.
– Как это – прокляли? – удивилась Адель. – Ты что, веришь в такую ерунду?
– Проклятие, по-твоему, ерунда? – несколько оживившись, спросил цыган.
– Су-е-ве-рие! – четко произнесла маркитантка. – Это еще в прошлом веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.
– Суеверие! – повторил Ешка. – А почему же я тогда гордым стал?
Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.
– Так это же замечательно, что ты – гордый!
– Замечательно? – рассердился Ешка. – Я со всем табором рассорился через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!
– Ну так помирись! – рявкнула Адель.
– Не могу! Я же гордый!
– Отложи гордость на минутку в сторонку!
– Так меня же прокляли!
– Это правда, – вмешался Мач, видя, что сейчас маркитантка полезет в драку, а цыган непременно даст сдачи. – У цыган такие проклятия. Вот, скажем… (Мач, чтобы слова нечаянно не сработали, задрал голову и обратился к огромному закопченному пузурису, без которого корчма – не корчма.) Чтоб ты то искал, чего на свете нет! Это страшное проклятие. Из-за него человек сохнет.
– Суеверие, – повторила Адель. – Мало ли, что он из-за своего дурацкого характера со всеми переругался…
Разъяренный Ешка открыл было рот, но Сергей Петрович, молча взиравший на перебранку, запечатал этот рот крепкой ладонью.
– Уймись, Паризьена! – приказал он. – Я как командир эскадрона считаю, что проклятия есть. Значит, они действительно есть. Видно, и мне кто-то позавидовал. Вот пошлет тебя этот дурак искать то, чего на свете нет…
– Всю жизнь этим занимаюсь… – буркнула Адель.
– Да и я, видать, тоже… – пробормотал гусар.
