пожаловал.
Всех этих умопостроений Левушка не совершал – а просто ощутил опасность для Архарова и сделал то единственное, что пришло на ум, – принял удар на себя.
– Коли вам длина моей шпаги любопытна, так я и обнажить могу! – объявил он быстро, пока Архаров еще только изобретал достойный ответ. И шагнул вперед, не то чтобы заслоняя собой приятеля, это было бы уж чересчур, а всем видом показывая: по части шпажного боя он тут главный.
– А коли нет? – глумливо спросил князь.
– Тучков, уймись, – безнадежно приказал Архаров.
– Коли нет – так мне длина вашей, сударь, шпаги любопытна. А что до бесстыжего вранья, так я любого вруна берусь отучить! И не раз доводилось!
Левушкин задор показался было князю забавным, но юноша действительно выхватил из ножен шпагу. И стоял, готовый в любой миг принять должную позитуру.
– Да и мне доводилось хорошим манерам обучать! – с тем князь выхватил свой клинок.
Тут оба противника сообразили, что комната, даже просторная, для таких стычек – не место.
– За мной, живо! – велел князь и быстрым шагом понесся по коридору к бальной зальце, в которой был устроен фехтовальный зал. Левушка – следом.
– Дурак! – бегом догоняя его, крикнул Архаров. – Кафтан сними!
Он на ходу помог Левушке скинуть нарядный, вышитый букетами, кафтан, и преображенец остался в довольно длинном камзоле, не имевшем стесняющих движение рукавов. То же самое сделал в зале Горелов-копыто – и ждал Левушку, да еще скоренько расстегнув все пуговицы, ради пущей свободы фехтующей руки.
Левушка прямо от дверей бросился в атаку.
Глядя на долговязого, словно бы не знающего, куда девать длинные руки, Левушку, никто бы не подумал, что в полку поручик Тучков – один из лучших фехтовальщиков, что стальные пальцы музыканта, ложась на эфес, чувствуют клинок так, как если бы эволюции клинка были музыкальными фразами и разыгрывались по нотам.
Он был силен и в нападении и в защите, а главное – уж коли чем увлекался, то доходил до крайности, и скрестил шпаги со многими офицерами, которых в Санкт-Петербурге считали мастерами шпажного боя. Это были учебные поединки, но они научили Левушку считаться со всяким противником. Князь же годами только своего фехтмейстера и знал.
И сам не подозревал, насколько он отяжелел…
– Штос! Укол! Штос! Еще укол! – кричал, разгорячившись, Левушка и бросился в последний выпад. – Третий укол, сударь! Довольно ли с вас?
– Тучков, хватит! – безуспешно призывал Архаров. – Миритесь, господа!
– Какого черта! – отвечал князь, продолжая бой. И даже распорол Левушке рукав рубахи. Делать этого не следовало – вложив душу в удар, он чересчур открылся и тут же ощутил на шее острие клинка.
Левушка молча стоял перед ним, чуть приоткрыв рот, и его круглая мальчишеская рожица окаменела. Он был готов вонзить шпагу противнику в горло – и князь вдруг понял, что так оно и будет.
Но сказать ничего не мог – от злости лишился употребления языка.
Архаров тоже вытащил шпагу – для того, чтобы ударом снизу прервать это противостояние и заставить противников разойтись.
– А ведь и всего-то просил вас, сударь, что два слова сказать, – скучным голосом произнес он. – Получали ли письма от господина Фомина и было ли в тех письмах что, связанное с его кончиной. Про полученные вами письма мы знаем. И нам остается думать, что и про кончину вам тоже немало известно.
– На Лубянку меня свезете? – спросил князь. – Стыдно дворянину якшаться с кнутобойцами!
– Стыдно дворянину лгать! – выпалил Левушка. И чуть было не затеял снова драться, но Архаров неожиданно переложил шпагу в левую руку и поднес к его груди плотно сбитый кулак. И глянул сердито.
– Пошли отсюда, Тучков. Дури много, а толку мало.
– Как скажешь, Архаров.
Они неторопливо вдели шпаги в ножны, повернулись и пошли прочь, не озаботившись прощальными поклонами.
– Кажись, врага нажили, – сказал Архаров уже в карете.
– Дурак он, – отвечал Левушка, – а не враг. Засел на Знаменке, как сыч в дупле, одна злость в нем осталась.
– Почуял?
– А то…
Какое-то время ехали молча. Левушка все не мог понять, что мешает князю Горелову вернуться в Санкт-Петербург. Кроме всего прочего, московское прозвище «копыто» там уж не будет в употреблении. Наконец спросил.
– Полагает себя особой столь высокого ранга, что его явление переполошит весь двор, и тут же ему припомнят приверженность к покойному государю, – объяснил Архаров. – А десять… больше, двенадцать лет прошло! Для государыни он – все равно как если бы из Америки приехал. Ну, князь, эко дело, мало ли при дворе князей.
– Может, он как раз этого боится? Не того, что переполошатся, а того, что не заметят? – разумно предположил Левушка.
– И то верно. Только сам себе в этом признаваться не желает. Князь!
– Дурак, – подтвердил прежнюю свою оценку Левушка.
– Но сей дурак что-то знает про Петрушу Фомина, царствие ему небесное… – тут Архаров осекся. Коли верить попам, самоубийцу на том свете ждало отнюдь не царствие небесное, а вечные муки.
Однако ж Фомин попал в беду не только по своей глупости и доверчивости. А еще и потому, что некий преображенский капитан-поручик, оказавшись на обер-полицмейстерском посту, проворонил появление в Москве шулерской шайки, которая совсем уж нагло орудует, пускаясь во всякие маскарады и не смущаясь убийствами.
Несколько поразмыслив, Архаров решил, что он имеет право просить для Фомина царствия небесного. Имеет – и все тут…
– А это, Николаша, Москва, – отвечал, не заметив богословской ошибки, Левушка. – Вот и старая дура знает что-то, хочет найти Варвару, а молчит. Вроде как ты правильно сделал, что меня послал, я тут не чужой, родни – хоть ее на плац выводи, рота образуется, а молчат! И косточки за спиной перемывают. Что в Петербурге – то сплошной разврат, а они тут – ангелы небесные!
– Все Гришке Орлову с братцами их богатства простить не могут, – по-простому добавил Архаров. – Кто ж вашим-то детям мешал впутаться в революцию?
Считалось хорошим тоном именовать июньские события 1762 года именно так, не бунтом, не государственным переворотом, – революцией, а совсем уж утонченно – шелковой революцией, потому что при смене царствующей особы крови почти не пролилось – разве что из разбитых в драках носов. А что касается загадочной смерти Петра Федоровича – так тут один только Алехан Орлов и знает правду. Может, и впрямь, как было объявлено, геммороидальные колики, геморрой – не та хвороба, которой хвастаются, как знать, возможно, государь ею и страдал. А может, и что иное…
– Им до князя Орлова тянуться – не дотянуться! – убежденно сказал Левушка. – Что он от государыни на прощание получил, это их с государыней дело. А отдарит по-царски! Им так не отдарить – кишка тонка!
– А что?
– Ты Ивана Лазарева помнишь?
Архаров задумался – вроде бы, так звали придворного ювелира. Оказалось – да.
– Ему его жены дядя камушек продал. А камушек – что грецкий орех, вот такой. Вывезен с востока. Чистейшей воды армаз, чуть в голубизну отдает. Сказывали – двести каратов! Цена ему – не выговорить, и потому Лазарев даже не всякому такой товар показывает. Князю Орлову показал. И вот теперь переговоры о продаже ведутся. Лазарев пятьсот тысяч просит…
– Ого!
