спустилась вниз.
– Он весь горит, – сказала она Катиш. – Надобно приготовить питье с лимонным соком.
– У нас готовят клюквенный морс, я до соседки добегу, у нее полбочонка клюквы еще осталось, – пообещала Катиш. – Травок достану, заварим… А с чего этот господин среди лета хворать выдумал?
– Я не знаю…
И Тереза действительно не знала. Дикая история, рассказанная Мишелем, о нападении разбойников, о бегстве через зимний лес, о любовном бреду среди сугробов, была слишком невероятна для лжи, но и правдой быть она тоже не могла.
Поздно вечером Мишелю стало хуже, он сделался беспокоен, то и дело просил пить. Катиш ушла – она уже почти перебралась на другую квартиру, ждала лишь отъезда хозяйки. Тереза осталась одна с больным и уже не знала, что предпринять – Мишель в полусне звал каких-то незнакомых людей или же бормотал русские ругательства. Приходя в себя, он просил Терезу не бояться за него, обещал, что самое страшное уже позади. И умолял – ежели кто к нему ночью придет, чтобы впустить того человека.
После полуночи, когда гасятся фонари, раздался стук в ставни, закрывавшие окна модной лавки. Тереза спустилась, задала вопрос – и с трудом разобрала ответ. Человек, сказавший ей по-русски, что ищет господина Мишеля, был иностранец – скорее всего, немец, и Тереза не сразу опознала знакомые, казалось бы, слова.
Она впустила этого человека с черного хода. Он оказался высоким плотным мужчиной, закутанным, невзирая на теплое время года, в длинную епанчу. Под епанчой на нем был черный кафтан без украшений. Лицом пришедший был широк и бледен, как человек, редко подставляющий себя солнечному свету. Но – странная особенность, отмеченная Терезой, – возможно, лицо не столь было широким, сколь казалось. Близко посаженные глаза, небольшой нос, рот – как у записной кокетки, делающей губки бантиком, сбились вместе и заняли крошечное пространство, а вокруг были высокий лоб, толстые щеки, достаточно тяжелый подбородок.
– Где больной? – очень отчетливо спросил этот человек, не кланяясь, не рекомендуясь, словом – по- дикарски.
– Наверху, сударь, – по-русски сказала Тереза и первая стала подниматься по лестнице. Невежа в черном кафтане, оставив внизу свою епанчу, топал следом.
Мишель, увидев его, обрадовался и сказал что-то по-немецки. Ночной гость, отвечая на этом же незнакомом Терезе языке, стал доставать из карманов пузырьки с микстурами. Затем Мишель сел, распахнул на груди рубаху и громко дышал, а незнакомец (Тереза уже поняла, что он доктор-немец), прикладывая ухо то тут, то там, слушал. Наконец он несколько раз принимался изучать пульс Мишеля.
Они негромко переговаривались, не обращая никакого внимания на стоящую в дверях Терезу. Она же наблюдала за ними и видела – они давние приятели, в показных любезностях не нуждаются, и беседовать привыкли весьма деловито. Наконец доктор собрался уходить.
– Больному вставать нельзя, – сказал он Терезе. – Грудь, легкие, горло беречь следует. Растирание скипидаром на шестяная тряпица применять. Спина, грудь, тепло возникало бы. Вы понимали меня?
– Да, сударь.
– Больной слаб. Беречь следует его.
– Что с ним было, сударь?
– Сильный холод, охладил ноги, грудь в снег, лед, был опасен, слаб. Буду приходить, стучать так – три стук, пауза, два стук. Доброй ночи.
Он ушел, а Тереза осталась думать о своем странном положении и ходить за больным, чего она, кстати, вовсе не умела. Но нужда научит – да и Мишель многое запомнил из того, что с ним проделывали более опытные руки.
– Кто бы мне сказал, что я более двух месяцев проведу в постели? – удивлялся он. – Но чудом можно почесть, что я не обморозил рук, что не заснул на снегу от усталости – вряд ли бы проснулся на этом свете. Любовь моя, побудь со мной, посиди немного…
Они брались за руки, и Мишель тихо говорил о странных вещах – о Париже, Венеции, Риме, он мечтал об Италии, теплый климат которой поставит его на ноги, и в этих мечтах непременно рядом с ним присутствовала Тереза. Ей даже стало казаться, что все они сбудутся – ведь не может же Бог так долго испытывать одиночеством свое блудное дитя?..
И как раз, когда она уже поверила в это диво, поздно вечером раздался условный стук в ставню. Несколько времени спустя он повторился. Полагая, что пришел немец-доктор, Тереза спустилась вниз со свечой и отворила двери.
Вошел мужчина, также в длинной епанче, в треуголке, но лицо было другим – черты правильные и крупные, хотя уже обличающие возраст каварера – ему было никак не менее сорока лет. И он мог бы почесться красавцем не только среди своих ровесников. Одна беда – Тереза сразу узнала этого человека. Имени и прозвания она, впрочем, вспомнить не могла, один лишь титул – князь. Именно так обращался Мишель к своему товарищу по несчастью, когда они виделись в последний раз перед долгой разлукой. И тогда же он предупреждал Терезу, что кавалер сей – обманщик и предатель.
– Что вам угодно, сударь? – уже жалея, что опрометчиво отворила дверь, спросила Тереза.
– Угодно видеть господина графа, – сказал князь.
– Господин граф спит, его нельзя будить, уходите, сударь, – потребовала она. Время было позднее, но еще не полночь, и Тереза стала вспоминать – сколько же показывали часы, когда она взяла свечу и пошла вниз?
В полночь уличные фонари по всей Москве гасили. Однако был полицейский указ – чтобы обывателям, имеющим нужду в ночных хождениях по улицам, иметь с собой ручные фонари. Как и всякий указ, выполнялся он прескверно, и Архаров нарочно обязал десятских ходить по ночам, ловить бесфонарных москвичей и облагать их штрафами. Десятские же, облеченные полномочиями, могли прибежать на помощь человеку, коему после полуночи вздумалось бы кричать «караул». Тем более – здесь, на Ильинке, где владельцы и владелицы лавок просили особо присматривать за своим имуществом за разумное вознаграждение.
Тереза была готова закричать – если бы точно знать, что кто-то прибежит на помощь.
– Господин граф, я уверен, сударыня, давно уж ждет меня, – сказав это, князь отстранил Терезу и направился к лестнице с видом человека, который сильно спешит. Тереза сразу закрыла дверь и, глядя ему вслед, пыталась вспомнить нечто важное.
Это были не какие-то сведения, даже не отдельные слова – это было ощущение, владевшее ею тем летним утром, когда Мишель, забрав все ее наличные деньги, чтобы умилостивить опасного князя, исчез вместе с ним, и исчез как-то нехорошо, недостойно… сбежал, попросту говоря… да еще и через черный ход…
В тот миг ей было весьма скверно. И молодой офицер, присланный обер-полицмейстером и опоздавший всего лишь на четверть часа, застал ее именно в таком состоянии духа. Страх и стыд – вот что угнетало ее, а когда она вскрыла присланный пакет и увидела векселя графа Ховрина, выданные парижским мошенникам, эти страх и стыд вдруг показались ей нелепыми, смешными, но ненадолго…
Мишель, очевидно, все еще полагал себя должником загадочного князя. А ведь векселя эти Тереза не сожгла, как собиралась, она для чего-то их припрятала, и припрятала даже не среди ценных своих вещей, а сунула на дно небольшого сундучка, удобного в дороге, сундучок же стоял внизу, в лавке, среди прочего уложенного добра.
Совершенно забыв о том, что тогда она, взяв в руки эти проклятые векселя, просто ощутила, сколько на них налипло разнообразного вранья, несмотря на свое внезапно острое понимание правды, с ними связанной, сейчас Тереза понимала лишь одно – этот человек хочет втравить Мишеля в какие-то новые неприятности. А Мишель еще не настолько здоров, чтобы выходить из дому, куда-то ехать, чем-то заниматься.
Векселя лежали в том же коричневом конверте. Тереза вытащила его и, взяв свечу, быстро поднялась наверх.
В спальне звучала русская речь – быстрая и не совсем понятная. Тереза вошла. Князь, стоявший у постели, повернулся к ней. Горела всего одна свеча, и потому лица она не увидела – лишь очертания головы в треуголке и широких плеч, с которых спадала епанча.
