– Еще во французские лавки посылала за лентами и шитьем.
– Она там, – заявил Левушка.
– Еще что? – продолжал расспросы Архаров.
– Письмо в Санкт-Петербург отправляли.
– Чего ж тебе еще? – Левушка, как всегда, был нетерпелив. – Едем к ней, заставим признаться!
– Погоди, Тучков, дело деликатное. Сам же вопил…
– Ни черта я не вопил, – обиделся Левушка.
Максимка-попович, видя, что между обер-полицмейстером и его лучшим приятелем затевается ссора, попятился к двери и выскользнул из кабинета.
Меж тем оба, и полковник Архаров, и поручик Тучков, понимали, что прикосновение к такой тайне, как происхождение Вареньки, с учетом привезенных из столицы сведений, может быть для обоих опасно. И потому они молчали, не обмениваясь никакими сомнительными любезностями.
Коли Варенька действительно дочь государыни, о чем помыслить даже жутко, то поди угадай – не потому ли статс-дама Долгорукова переселилась в Москву, что выполняла приказ царицы и присматривала за судьбой девочки, доверенной старой княжне Шестуновой? Причем Шестунова-то как раз и могла ничего не знать об этой интриге. А получать через Долгорукову приказания от неведомо благодетеля, в том числе – и касательно Варенькиного брака. Коли государыня хотела видеть Вареньку при дворе, дабы оказывать ей покровительство, – так нет ничего умнее, чем сделать ее княгиней Гореловой. А вот что она, сидя в своем Санкт-Петербурге, знает о тайных и темных похождениях князя Горелова?
А коли знает – то кто и на кого тут наладил ловушку?
– Ч-черт, пока не забыл… – пробормотал Архаров. – Максимка! Ну-ка сыщи мне!.. Ч-черт, все в разгоне… Ну хоть кого-нибудь!..
Левушка вздохнул – хотелось что-то делать, а не торчать в архаровском кабинете, соответственно принятому у архаровцев определению: аки хрен на насесте…
Вошел Михей Хохлов – здоровенный дядя, на которого изначально весьма покушался Шварц, но Архаров оставил богатыря себе, решив, что в подвале и без того довольно народу.
– Слушай, Хохлов. Надобно докопаться, что делается в Лефортове, в старом театре. Кто-то там хозяйничает. Отправляйся-ка на ночь глядя.
– А где тот театр, ваша милость? – спросил Михей.
– Тучков, нарисуй ему, – распорядился обер-полицмейстер. – Ты там особо не воюй, только приглядись и доложи. Коли карету с гербом увидишь – герб запомни. Особливо наблюдай, нет ли там бабы, средних лет, одетой богато, тощей, как вобла, рожа с кулачок, ростом мне вот посюда, и все руки в перстнях…
Таким манером он свел воедино все, что наговорила ему про госпожу Тарантееву Дунька.
Левушка начертил на бумажке Яузу, мост, квадратик, обозначающий старый театр. Михей уточнил, сколько идти от моста, и нет ли там другого здания – а то и перепутать недолго. Левушка побожился, что второго столь огромного точно нет.
– Был бы Демка… – буркнул Архаров. – Где его черти носят? Собирайся, Тучков, поедем к этой госпоже. Попробуем хоть что-либо вызнать. Эй, кто-нибудь! Шварца сюда!
Шварц явился, не выказывая недовольства – а ведь Архаров вызывал его из подвала раз по десять на дню.
– Ну-ка, черная душа, будешь мне сейчас Тайной канцелярией. Повтори все, что рассказывал любопытного про княжну Долгорукову, я постараюсь запомнить… Тучков, сие и к тебе относится!
– Батюшка княжны, Сергей Петрович, от чрезмерной ловкости родни своей пострадал, когда открылось, что завещание покойного государя Петра Алексеевича, сего имени второго носителя, составлено к избыточной для рода Долгоруковых пользе… – вздохнув, заговорил Шварц. И говорил еще минут пять, причем Архаров то и дело шептал: «Запоминай, Тучков…»
Потом обер-полицмейстер сам зашел в канцелярию и потребовал, чтобы сыскали именно тот манифест, который случайно выронила княжна.
Жила она неподалеку, в Кривоколенном переулке, в самом конце оного, занимая флигель в доме дяди своего, Якова Петровича Долгорукова, ныне принадлежащем дядиной вдове. Казалось бы, проще всего по Дунькиному рецепту пешком добежать, но Архаров, зная от Шварца, какова спесь сей дамы, велел подавать карету.
– Николаша, мы час ехать будем, – сказал недовольный Левушка. – Как будто у тебя других дел мало, кроме как в экипаже заседать!
– Полагаешь? – Архаров хмыкнул и передал распоряжение для кучера Сеньки – посадить рядом на козлы Никишку, выезжать на Мясницкую и, оказавшись в Кривоколенном остановиться. Оттуда бы пусть Никишка бежал на Лубянку и докладывал, что экипаж подан.
Час не час, но полчаса Сеньке на маневры потребовалось. Архаров с Левушкой, сопровождаемые Степаном Канзафаровым, вышли из полицейской конторы и минут за десять – пешая ходьба по Москве уже не вызывала у Архарова тихого ужаса и даже стала нравиться – дошли до экипажа. После чего уселись и поехали, как достойные господа, – в Кривоколенном карета уже могла продвигаться вперед без помех. Вот только в карете были не одни лишь господа, а еще и полицейский, которому Архаров настрого запретил высовываться в окошко.
Привратник спросил, как доложить. Архаров назвался за себя и за приятеля – московский обер- полицмейстер господин Архаров и гвардии Преображенского полка поручик Тучков. Несколько минут спустя прозвучало привычное – «велено просить».
Архаров и Левушка вошли в гостиную княжны, тесную и довольно темную. Хозяйка сделала несколько шагов навстречу и остановилась – соблюдала некий малопонятный Архарову этикет.
Кабы Архаров не встречал хозяйку дома ранее – то, судя по тому, что говорил о хворобах и отставке княжны Шварц, обер-полицмейстер ожидал бы увидеть дряхлую старуху. И верно – княжна могла бы почесться старухой, было ей за пятьдесят, и она не пыталась как-то приуменьшить свой возраст. О том, что ее ненапудренные волосы уже пробила густая проседь, можно было судить лишь по приподнятой надо лбом широкой пряди – прочее прикрывал большой кружевной чепец. Домашнее платье было темным, ленты на нем – также темными, без атласного блеска.
Но взгляд княжны не больно соответствовал ее желанию показать себя почтенной пожилой девицей. Взгляд из-под темных бровей был острый и недоверчивый. Стан сохранял стройность, движения были еще быстры, даже резковаты.
– Сударыня, ваше сиятельство, Анна Сергеевна, – сказал Архаров, – рекомендовать меня некому, рекомендуюсь сам…
– Я знаю, кто вы, сударь, – отвечала княжна. – И не вижу, для чего бы вам наносить таковые визиты. Коли ко мне какое дело по вашему ведомству, то вы могли бы служителя прислать.
Архаров понял – эта особа любит противоречить.
– Дело деликатное, ваше сиятельство. Извольте, – он достал из кармана и развернул подметный манифест. – Что вы скажете о сей бумаге?
Княжна с явным отвращением взяла бумагу в руки.
– Для чего вы, господин обер-полицмейстер, показываете мне такое мерзкое сочинение? – спросила она, пробежав глазами первые строки.
– Дабы вы знали, сударыня, что речь идет о деле государственном. Те, кто разносят подобные листки, по справедливости могут быть причислены к преступникам, – держа на лице каменное выражение неуязвимой непогрешимости, произнес Архаров. – И те, кто читает и хранит, соответственно, тоже. Сие, надеюсь, у вас не вызовет сомнений?
– А коли вы сами, сударь, храните в карманах и разносите по Москве подобные творения… – прищурившись, сказала княжна и замолчала.
О язвительности Шварц тоже как будто предупреждал.
Архаров кивнул, как если бы оценил хорошую шутку.
– Что прикажете думать о персоне, которая теряет такие гнусные пасквили? – спросил он. – И как прикажете поступать полицейским служителям, видевшим это?
– Приказывать – ваше дело, сударь. Я же и прикасаться к вашей гадкой бумаге не желаю.
Она положила манифест на столик для рукоделия.
