Фирса привести.
– У меня до сих пор задница не отошла.
– Ладно, кого другого с собой в Лефортово прихвачу.
– В Лефортово?
Левушка вспомнил чумную осень, вспомнил страшный пожар, едва не сгубивший врачей, вспомнил и себя – девятнадцатилетнего, одновременно перепуганного моровым поветрием и готового к любым схваткам не на жизнь а на смерть.
– Ну, коли ненадолго… – с сомнением, впрочем, произнес он.
– На часок-другой, там более делать нечего.
Им подали невысокую рыжую Фетиду, любимицу Архарова, темно-карего Агата, а на Фирса сел конюх Григорий.
Первое, что решил для себя Архаров, когда выбирались из Китай-города и торчали у Покровских ворот, ожидая, пока телеги и кареты, забившие проезд, будут хоть как-то раздвинуты, – почаще следует выезжать верхом и видеть вверенный ему город не только из каретного окна. В карете все больше думаешь, погружаешься в размышления, а в седле не больно-то поразмышляешь. Оно тому совершенно не способствует, опять же – после каретного расслабляющего бытия весьма трудно возвращаться к красивой гвардейской посадке, и в молодости ему не больно-то дававшейся…
Бывая у Волконского, Архаров слышал, как продвигается постройка нового дворца на месте сгоревшего, встречал также и архитектора Василия Ивановича Баженова, который не только дворец в Лефортове возводил, но и минувшим летом заложил основы нового дворца в Кремле. Теперь на пожарище уж год как строилось каменное здание, предполагаемой ценой в четыре миллиона рублей серебром. Назывался новый дворец Екатерининским – и Волконский прозорливо говорил, что не напрасно его тут поставили – сдается, государыня вскоре в Москву пожалует и надолго тут останется.
Полюбовавшись огромным зданием, поехали к Военному госпиталю – он тут, как объяснил Григорий, спокон веку стоит, огонь его не берет, там что-то могут знать о бывшем дворцовом смотрителе Афанасии Федорове.
И точно – дядя Афанасий нашелся. Там его и приютили, хотя с некоторой опаской – коли дворец, им охраняемый, столько раз горел, так не вышло бы новой беды…
Старик не сразу признал во всадниках своих давних знакомцев. Он помнил преображенцев – а тут явились к нему вельможа, сверкающий золотым галуном (Архаров как сидел в кабинете, поражая посетителей двухвершковой шириной этого галуна, так и на Фетиду взгромоздился) и молодой вертопрах в невзрачном кафтанишке (Левушка, наоборот, оделся в дорогу попроще, зная, что предстоит бешеная скачка).
– Ахти мне, сударики мои! – наконец обрадовался он. – Вспомнили, навестили!
– Ты нам, дядя, по одному дельцу надобен, – сказал Архаров. – Ты про здешние места все знаешь – а театр на Яузе тебе тоже знаком?
– Оперный дом, – подсказал Левушка.
– А как же! Его не просто так поставили – а когда государыня Елизавета Петровна короноваться тут изволила. На итальянском языке представляли, балет был дан знатный, назывался – «Радость народа», и точно была радость… И как нынешняя государыня короновалась – тоже всю зиму были увеселения. А теперь вот стоит заброшенный.
– Дядя Афанасий, а не хочешь с нами до театра прогуляться? – спросил Левушка. – Гриша, уступи ему Фирса.
– Да я так, мне пешком привычнее…
Старый смотритель привел всадников к деревянному зданию – довольно большому, в три жилья, в девять окон по фасаду, с высокой крышей, что означало огромный чердак.
– Вон там парадный подъезд, – показал он, – даже большой экипаж удобно подъедет, а сзади – парк, где гулять, и по нему можно до дворца дойти. А что тут еще показывать, я и не ведаю.
Архаров задумчиво глядел на театр. Место на отшибе, пока что – малолюдное, но ведь, коли бы улицы не были заполнены экипажами беженцев, добраться сюда, к тому же – летом и в сухую погоду, можно запросто. Добирались же знатные господа и при покойной государыне Елизавете Петровне, и при ныне здравствующей Екатерине Алексеевне, – и ничего, не жаловались…
Он чуть подтолкнул Фетиду каблуками под пузо и поехал к подъезду.
Там, подняв голову, он долго глядел на окна, словно надеясь увидеть человеческое лицо. Увидел же, что окна не столь грязны, как полагалось бы в доме, куда после чумы люди так и не вернулись. И дорожки убраны – а на них бы полагалось лежать слою палой листвы еще с той самой чумной осени…
– Дядя Афанасий, а что, можно ли тут дом снять? – спросил Архаров, вернувшись. – Большой дом, чтобы устроить его на барский лад?
– Тут-то? Нет, ваша милость. В Немецкой слободе разве. Или за Яузой – там напротив Анненгофского дворца недавно господин канцлер свой дворец поставил, и с флигелями, и с террасами, и гроты у него в парке, и фигурные пруды. А ведь был пустырь пустырем, одни хибары да болото замерзевшее…
– Какой еще канцлер? – удивился Архаров.
– Господин Бестужев Алексей Петрович…
– Так он уж помер давно.
Дядя Афанасий задумался.
– И верно, ваши милости, помер… Да и дворец сколько-то хозяев переменил, а построен он был… еще до войны, поди, был построен?
– Нынешней? – удивился Левушка.
– Нет, тогда не турку, а прусского короля воевать ходили.
– Так это когда было? Меня еще, поди, на свете не было! Недавно, говоришь, построен?!
– Ладно тебе, Тучков. Держи, дядя, – Архаров дал старику рубль. – Возвращаемся. Нам тут мельтешить не с руки.
Левушка расспрашивать не стал, а конюх Григорий – тем более.
На Лубянке же их ожидала странная новость от князя Волконского. Пугачев пробыл в Казани недолго – как будто брал город лишь для того, чтобы освободить свою первую, законную, жену Софью с детьми. Ее еще генерал-аншеф Бибиков покойный туда отправил на жительство.
Подробности были неприятны – сперва многие солдаты и казанские обыватели перешли на сторону самозванца, а генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин (троюродный брат нового фаворита), только что возглавивший в Казани секретную комиссию, не растерялся и с командой в триста человек заперся в высоком казанском кремле. Завалив ворота бревнами, Потемкин оглядел крепость, и понял – в ней более семи дней не продержаться. Он ждал беды от пугачевской артиллерии, но все оказалось иначе – городской пожар подступил к кремлю, самозванец же, напротив, и войска отвел от него подальше, боясь огня, и артиллеристы его не сразу приноровились. Однако удалось им зажечь деревянные постройки и крышу спасского монастыря в кремле, чем немало перепугали маленький гарнизон. Солдаты заволновались, Потемкин велел казнить двух смутьянов и уж готовился пустить себе пулю в лоб. Тем временм войско самозванца грабило и жгло город, вешая без суда и следствия всех, о ком хоть кто-то сказал, что будто бы из дворян…
Но наутро к городу подошел отряд подполковника Ивана Михельсона.
Дальнейшее казалось то ли чудом, то ли какой-то непонятной и опасной ошибкой. Выходило, что восемьсот человек под командой Михельсона разгромили двадцатитысячное войско маркиза Пугачева.
– Мать честная, Богородица лесная, а куда же он, злодей чертов, подевался? – спросил Архаров.
А вот куда подевалось это войско, никто в Москве пока не знал. Отступило куда-то, рассеялось, но рассеялось в опасной близости от Москвы.
Но ломать голову было некогда – за дверью уже маялся Максимка-попович.
Он доложил: открыто никакая девица при княжне Долгоруковой не появлялась, но окна во втором жилье завешены, а хозяйка посылала человека с запиской к госпоже Шестуновой. Кроме того, она велела доставить свой экипаж к кузнецу, хотя никто из соседей не упомнит, чтобы карета ломалась. Стало быть, собирается в дорогу.
– Многие собираются, – сказал на это Архаров. – Неудивительно. Еще что?
