почему-то Дуньку, ее руку, теребящую кружевце, и тут же белизна того кружевца оборачивалась иной белизной – призрачной, какая бывает во мраке, и пролетали в памяти два или три такта мелодии, а когда Архаров пытался к ним прислушаться – тут же таяли…
В таком смутном состоянии духа обер-полицмейстер, кликнув Сашу, поехал домой и ехал довольно долго, при каждой остановке давая себе слово завтра пересесть из кареты в седло. Дунька, упрекнувшая его в малой подвижности, была тут, разумеется, вовсе ни при чем – а просто он не желал терять зря драгоценное время, потому и решил предпочесть верховую езду.
В сенях их встретил Меркурий Иванович.
– У нас гости, ваша милость.
– Кого еще нелегкая принесла?
У Архарова, как у всякого, кто принадлежит к дворянскому сословию, имелось немалое количество родни. Сейчас, когда окрестные помещики в суматохе кинулись спасаться в Москву, он уже приютил у себя весьма достойную пару старичков – как раз в том крыле особняка, которое не знал, на что употребить. Старенькие супруги с пожилой горничной и казачком, коему тоже было, поди, за пятьдесят, сидели там тихо, спозаранку выбирались в церковь, а потом их никто не видел и не слышал. Архаров молил Бога, чтобы только не рухнуло ему на голову какое-нибудь многодетное семейство, носящее ту же, что и он, фамилию.
– Господин Тучков прискакал. Сдается, всю дорогу в седле проделал.
– Мать честная, Богородица лесная! Что же ты сразу ко мне не послал?
– Господин Тучков даже во второе жилье подниматься не стал – внизу спит. Никодимка только разул его и укрыл.
– Что стряслось – не сказал?
– Нет, Николай Петрович, молчал. Съел пирог с капустой, брусничной воды отхлебнул – и чуть ли не за столом уснул…
Архаров пошел в комнату, где спал на диване Левушка, некоторое время смотрел на него, но будить не решился. Потом, тоже не находя в себе сил подняться наверх, послал Никодимку за пантуфлями и шлафроком. Позволив себя разуть и стянуть с себя тяжелый кафтан, он, отмахиваясь от желающего угодить камердинера, побрел на поварню и велел кормить себя тем, что готовили для дворовых людей.
– Кабы днем – так ботвинья у нас была, с луком и кореньями, – сказал повар Потап. – В жару ничего лучше ботвиньи не придумано. Еще у меня рыбный каравай на леднике стоит. На скорую руку Аксинья может оладий напечь, с медом, с вареньями.
– А каши не осталось? – спросил Архаров.
– Кашу съели, ваша милость. Едоков-то прибавилось, а мы…
Архаров поглядел на Меркурия Ивановича. Ему было странно, что домоправитель не озаботился этим. Но Меркурий Иванович ничего не сказал, и это было главнейшим обвинением Потапу и Аксинье. Это означало – говорил, разумеется, но в одно ухо влетело, в другое – вылетело. Нежелание домоправителя жаловаться, пусть даже на плохую погоду, Архаров уже отлично усвоил и даже молча одобрял.
– А коли бы я своих молодцов привел? Их бы чем кормить стали? А Сеньку с Ивашкой? Олухи царя небесного!
Архаров любил, когда дома в любое время можно и самому сытно поесть, и человек десять гостей попотчевать. Довольно часто архаровцы ночевали на Пречистенке – и обер-полицмейстер, изругав повара с «черной» кухаркой, пригрозил им хорошей поркой.
Тут же началась суета, забегала Потапова дочка Иринка, и заклокотало масло, щедро налитое на большую сковородку, и первые же румяные оладьи были выложены на тарелку, поданы хозяину дома, и Иринка, которую он по-своему любил и берег, тут же окружила тарелку раскрытым жбанчиком с медом, и банками с вареньями, и туда же поставила крыночку густой сметаны. Никодимка взгромоздил на стол самовар, и явилась тарелка с коврижками, и другая – с пастилой, и третья – с грушами в патоке. Архаров прикрикнул на Никодимку и велел перепуганной Аксинье дать тех же оладий Саше, Сеньке и лакею Ивану, а не плясать вокруг барина.
Глядя на свою дворню, Архаров успел еще подумать, что ее малое количество на самом деле для него – спасение. Было бы полсотни или сотня человек, как полагается в доме, где живут на широкую ногу, он бы вовеки не докопался, по чьей вине вышло на поварне таковое недоразумение, и распорядился бы высечь правого и виноватого. Теперь же он труды каждого видел и мог оценить.
Вспомнился князь Волконский, вспомнилась мудрая мысль, чтобы господа вооружили достойных доверия дворовых людей, и Архаров уже начал было прикидывать, сколько человек получит в свое распоряжение Волконский, а ежели их будет несколько тысяч – где для них для всех взять оружие, как успеть их хоть чему-то обучить…
Но тут на поварню прибыл завернутый в одеяло Левушка.
– Сиди, Николаша, сиди, – сонным голосом сказал он. – А мне оладий не дадут? Я трое суток святым духом питался, на постоялых дворах щи с тараканами – смотреть жутко, того гляди, брюхо от них схватит, хорошо, хлеб у нас был с собой, да еще валдайских баранок по дороге взял, так и скакал, к седлу связку прицепив…
Когда он завершил свой душераздирающий рассказ, перед ним уже стояла тарелка с горой жирных тонких оладий, расползающихся, свисающих, духовитых, с румяными краями.
– Ешьте, – сказал Меркурий Иванович. – Ешьте, ваша милость.
Глядя, как Левушка расправляется с оладьями, Архаров невольно улыбнулся.
Потом он повел друга к себе в кабинет и запер дверь.
– Докладывай, – сказал без церемоний.
– Уж и не знаю, как тебе сказать, Николаша… – Левушка был крепко смущен. – Видишь, сам прискакал, бумаге доверить побоялся…
– Да говори уж, не кобенься, – буркнул Архаров.
– Я перед отъездом узнавал – девица Пухова крещена в память великомученицы Варвары Илиопольской, а память сия совершается в начале декабря. В этот, стало быть, день ее крестили.
– Так.
– С записочкой от княгини я пошел к старушке Лесиной. Насилу сыскал. Она говорить тольком не пожелала. Вижу – боится. Хотя дитя вспомнила. Хворенькое, говорит, родилось, а с крестинами не спешили. Странно, Николаша? Погоди, то ли еще будет! От Лесиной толку не добившись, я – по своей родне, у меня же теток что в Москве, что в Петербурге…
– Вот ты мне сейчас еще теток считать примешься. Говори без экивоков.
– Вот тебе, Николаша, без экивоков. Наследника-цесаревича ты видывал ли? На которого из родителей он лицом похож?
Тут Архаров перепугался. Все, что касалось до царского семейства, было простому человеку опасно знать – и даже обер-полицмейстеру в те дела нос совать не пристало. Довольно было случаев, когда за чрезмерно длинный нос расплачивались спина с задницей, невзирая на дворянство, и хотя теперь телесные наказания для дворян давно отменены, Сибирь отменить государыня еще не догадалась – вон она, Сибирь, и трех тысяч верст не проедешь, как ты уж и в ней…
– Будет тебе врать! – прикрикнул Архаров на Левушку.
– Ни на единого не похож! – выпалил тот. – И в Санкт-Петербурге многие говорят, что государыня родила дочку, а покойной государыне Елизавете Петровне для престолонаследия нужно было дитя мужеска полу, вот и подменили, привезли чухонского парнишечку. А девочку отдали на воспитание надежным людям. Ты глянь… – Левушка быстро достал висевший на груди портрет, – глянь, говорю, она же с лица на государыню походит…
Архаров смотреть на портрет Вареньки наотрез отказался.
– Будет врать-то… – безнадежно сказал он.
– И родились они примерно в одно время, наследник-цесаревич и девица Пухова, – добавил Левушка. – Он – в конце сентября, а ее в начале декабря лишь крестили. Выждали время, словно бы следы заметая. Хочешь – верь, а хочешь – нет.
– Это лишь домыслы бабьи. Что еще?
– Вот и не домыслы – девица Пухова была доставлена в Воскресенскую обитель, в Воспитательное
