Поэтому обер-полицмейстер молча ждал, пока граф Орлов выйдет из кареты.
У подвала их остановили двое десятских. Они признали Архарова, поклонились, он же их отпустил по домам.
Внизу все было, как оставили архаровцы, – только на прислоненных к стене лопатах давно высохла земля.
Михей и Максимка-попович стали копать, Устин им светил. Очень скоро показалась рогожа. Сверток вытащили и положили к графским ногам.
– Угодно ли сличить сии тарелки с теми, что у вас в экипаже? – безжалостно спросил Архаров.
Вдруг ему пришло в голову, что французы, поди, его высоко ценят: столь дорогую посуду не поленились привезти, чтобы поймать на сервиз, как рыбку на ключок, сперва московского обер-полицмейстера, потом графа Орлова. Ну что ж, он своего звания не посрамил – впредь могут и дороже оценить!
– Хрен с ними, верю, – сказал Алехан. – Архаров, я твой должник. Кабы не ты, то праздник завтрашний – ко всем чертям! Ко всем гребеням мохнатым! Да и сам я – туда же. Сраму-то… Все, все бы мне припомнили – и Ропшу. Архаров, ты-то хоть веришь, что я покойного императора не убивал? У него и точно какая-то колика была, может, геморроидальная – я почем знаю? Как стоял – так, посинев, и рухнул.
Обер-полицмейстер посмотрел в лицо графу Орлову. И то, что ему требовалось, увидел.
– А чего тут верить? Я знаю, – ответил Алехану Архаров. – А должник ты не мой. С Федькой Савиным рассчитывайся. Он нас обоих спас.
Который уж день Тереза пыталась понять, что надобно Мишелю.
После их бегства из далеких деревень, после долгой и страшной дороги, они поселились в Замоскворечье, в комнатах маленьких, но со всеми необходимыми женщине удобствами. Наконец удалось позвать к Мишелю доктора-немца.
Граф Ховрин, в восторге от своего побега из ссылки, взял деньги и одежду, но позабыл лекарства и микстуры. Появляться на людях было опасно, верный кучер находил каких-то бабок-травознаек, Тереза прямо в экипаже заваривала сухие листья и коренья, поила своего любовника, уговаривая потерпеть. Ей казалось, что в новой жизни, наступившей после зимы в старой усадьбе, Мишель сделался ее ребенком. И жизнь эта текла наоборот – не от рождения к зрелости, а от зрелости – к причудливому детству и далее – в небытие. Иначе, видно, и быть не могло – после мертвой зимы в чужой усадьбе. Иной свет и иные обстоятельства делались привычными – а то, что в прежнем своем существовании Тереза знала цену времени, в этом же время перестало иметь значение, казалось ей правильным…
Ничего более не должно было удивлять в этой новой жизни – даже то, что в замоскворецком жилище их встретила на пороге Катиш. Она обратилась к Терезе, словно и не расставались, так, как привыкла обращаться на Ильинке, и сразу поставила себя на место служанки, Терезу – на место госпожи. И ни слова не сказала о том, где и как провела эту зиму.
А зима выдалась для Катиш нелегкой – она постарела. Прежняя ее бойкость сменилась плохо скрываемым высокомерием и злостью. В обращении с господами, Терезой и графом Ховриным, она себе воли не давала, но Тереза слышала, как она кричит на кухарку, на горничную, на мужчин, бывших тут в услужении, но занятых чем-то непонятным. Кроме того, Катиш стала носить драгоценности.
Возможно, она хотела, чтобы Тереза расспросила ее, откуда эти кольца и запястья. Но Терезе совершенно не хотелось это знать. Катиш завела богатого любовника – ну так недоставало лишь, чтобы они вдвоем, усевшись в уголке, грызли дорогое драже и толковали о своих любовниках.
Теперь Тереза и Мишель, живя в тесноте, спали каждую ночь в одной постели. Но их объятия не имели продолжения – прижавшись к Терезе, Мишель строил безумные планы. Он намекал на знатных особ, что покровительствуют ему в столице, на тайные межгосударственные интриги, особо напирал на свое значение в политических хитросплетениях, обещал Париж, Лондон и Неаполь, где Терезу ждут дворцы, балы, драгоценности.
Он тяжело и быстро дышал, хватался рукой за горло, как будто это могло помочь, и Тереза понимала: она, как всякая добродетельная мать, утешает свое страдающее дитя. Кому же еще поведает дитя свои затеи, свои выдумки, как не матери? И какая мать оттолкнет умирающего ребенка?
Она знала – не умом, а душой знала, – что Мишелю более не перед кем похвалиться своими великолепными замыслами; возможно, он для того и держит ее при себе, не отпуская, что ему необходима снисходительная слушательница – не знающая, каковы обстоятельства на самом деле, и готовая вместе с Мишелем жить в том мире, что он сам для себя возводил словесно. Жить вне жизни, вне времени, – как будто их обоих уже безболезненно перенесли на тот свет.
А что было за пределами этого жаркого ночного мира, в котором угасание сонной речи было сродни угасанию самой жизни?
У Мишеля доподлинно сыскался какой-то богатый покровитель. Однажды привезли дорогое платье для Терезы, укутанное в простыню. Она вытащила булавки и невольно улыбнулась. Платье поражало воображение – это была парижская мода уже будущего года! Она отреклась от тончайших и изысканные оттенков и полутонов, а предпочла тона, спорящие друг с другом. Оставалось лишь понять – кого Терезе пленять тут, в маленьком домишке.
– Позвольте, сударыня, я вам помогу надеть и зашнуровать, – сказала Катиш.
Платье было полосатое, полосы черные и бледно-жонкилевые, и из такой же ткани – большой бант- розетка на груди. Бант из ткани платья означал, что ленты, чего доброго, выйдут из моды. Поверх следовало носить атласную бледно-жонкилевую накидка, отороченная мехом. Декольте обрамляла очень скромная полоска кружева, такое же кружево было положено и на рукава, доходящие до локтя.
– Позвольте, сударыня, я вам волосы всчешу и взобью.
Еще год назад Тереза не стала бы носить такой большой и пышной прически, полагая ее признаком дурного вкуса. Теперь же Катиш зачесала ей волосы наверх довольно высоко, спереди уложила их гладко, хотя пришлось повозиться – такие моды не для курчавых волос. На самой макушке Катиш приспособила плоскую наколочку из кружев и лент – черных и жонкилевых.
Украшений Катиш не предложила, ни броши, ни браслетов, – одну черную бархотку на шею.
– Благодарю, – сказала Тереза.
И, сев у окна с рукодельем, надолго замолчала. Рукоделье было какое-то нелепое, шитое кружевце, неизвестно для чего нужное. Сама она им даже нижнюю юбку бы не украсила. Но без рукоделья отсутствие жизни в доме было бы совсем мучительным.
Мишель видел ее покорность – но мало задумывался о природе такого смирения. Тот, кто позвал его в Москву (Тереза догадывалась, кто этот человек, но и с ним смирилась), куда-то вызывал его, придумывал для него занятия, и несколько раз Мишель в поте лица своего переводил с французского на русский какие-то письма. Ни покровитель, ни тот неприятный человек не пожелали видеть Терезу. Очевидно, они считали, что любовница Мишеля должна волновать только его самого, а другой пользы от нее не предвидится.
Тем не менее граф Ховрин как-то получил средства для своего обустройства, и тогда он повез Терезу и Катиш в торговые ряды, но не на Ильинку, где их все еще помнили, а в лавки Кузнецкого моста. Он был шумен, желал швыряться деньгами, и Катиш ловко выманила у него парные браслеты. Тереза не хотела украшать себя – но ей показалось вдруг, что изящная фарфоровая фигурка на рабочем столике была бы ей приятна. Она подошла к витрине и невольно вспомнила, как придирчиво отбирала фарфор для своей модной лавки.
Тереза удивлялась, как могут нравиться яркие и блестящие фигурки из севрского фарфора – хотя удивительный по глубине тона «королевский синий» был хорош… Однако «розовый а-ля Помпадур» ее раздражал своей пошлостью, немногим приятнее для нее были яблочно-зеленый и лимонно-желтый цвета. Несколько лучше она относилась к фарфору расписанному а-ля гризайль – только синей или только пурпурной краской.
Но подлинным праздником для Терезы была возможность заказать и привезти к себе фигурки из французского бисквита – фарфора без глазури, которая изрядно портила мелкие черты купидонов и нимф в пять вершков ростом. Бисквит был не белоснежного, а скорее желтоватого тона и при касании пальцами являл нежную, даже шелковистую поверхность.
Она отыскала двойную фигурку – Амура и Психею, слившихся в поцелуе. Странной и притягательной была для нее эта фигурка, являвшая разом и прошлое, и будущее. Четыре года назал вот так приникали друг к другу два юных хрупких тела – два подростка впервые пробовали на вкус любовь. Сейчас и Тереза
