последних дней еще не успела его потратить. В другое время я бы порадовалась этому, но сейчас все было безразлично.
До отхода поезда я шлялась по вокзалу. Здесь царила привычная сутолока: пакеты, рюкзаки, чемоданы, полосатые «челночные» сумки толкали друг друга, давили своих же владельцев и тех, кому посчастливилось оказаться рядом. Мало кто разговаривал, люди уже спали на ходу, но почему-то было шумно, словно на рынке в особо удачные дни, когда выкрики торговцев заглушают тоскливые вздохи и сетования покупателей. Толпился у входа на перрон встречающий народ, ловя губами спертый воздух душного августовского вечера. И вот — зашумела, забулькала, засуетилась пуще прежнего толпа и поплыла нестройными рядами к прибывающему поезду. Минут десять столпотворения… Как доехали? Бедняжка, на верхней полке… Нет-нет, не надо носильщика, там мало вещей… Андрейка, как подрос!.. Возьми сумку, а потом целоваться лезь… Ой, розы… И я соскучился… Идем, идем же!
Идут, а потом и вовсе уходят.
Я смотрела в спины незнакомцев, и мне становилось страшно.
Меня никто вот так не встретит, меня и не провожает никто, у меня и чемодана-то нет. Оставалось минут сорок до отправления, а я уже была готова к тому, чтобы передумать, бежать сломя голову домой и попасть в лапы отморозков, тоскующих у моего подъезда.
Наконец объявили посадку.
…Ненастоящим казалось море за окном, буйная зелень, серпантин дороги, петляющей между синих вершин. Солнце, плавающее среди высоких облаков, тоже выглядело игрушкой. Я могла бы, пожалуй, взять в ладони всю эту красоту, спрятать в карман, чтобы привезти домой, а потом долгими зимними вечерами доставать и любоваться украдкой. Что-то подобное мне хотелось сделать с Егором и нашей любовью. Но сейчас я отчетливо понимала, как была не права. Его я не оправдывала, он вовсе не нуждался в этом, даже если действительно нашел другую женщину. Жизнь есть жизнь, говорила я себе. И боль, которую я сейчас чувствую, причинил мне не любимый, а я сама, я сама пустила в свою жизнь недоверие, намеки, фальшь. Когда я сошла с поезда, меня заботило только одно — через квартал отсюда море, а купальник я с собой не взяла. Дикий кусочек пляжа, свободный от людей, я отыскать не надеялась. Хотя Егор в прошлом году возил меня на пустынное побережье, дорогу туда я, естественно, не знала. Прямо за вокзалом расположился большой, шумный рынок, где я отказалась от первоначальной идеи экономить и приобрести только необходимое: купальник, шлепанцы, полотенце и зубную щетку. Южные продавцы умеют зазывать, в итоге у меня за спиной оказался тяжелый рюкзак с покупками. Совершенно обалдевшая от жары и шума, я обнаружила себя в каком-то переулке. На голове у меня была совершенно нелепая панама с обвисшими полями, в руках соломенная сумка, из которой торчал бинокль и безумно дорогие босоножки. Интересно, с чем я их буду носить?
Я благоразумно вернулась на вокзал, сдала все это барахло вместе с рюкзаком и своей сумочкой в камеру хранения, надела в туалете купальник и шорты и направилась к морю.
Пляж был усеян телами, но мне кое-как удалось пробраться к воде. Слева маячил остов старого, полуразрушенного завода, по правую сторону серели горы, а впереди… Впереди было сказочное, бесконечное, голубое чудо — страстный поцелуй, в котором слились небо и вода. Невероятно, но еще сутки назад — время, которое пролетело для меня в поезде совсем незаметно, — я дышала столичными газами, топтала асфальт старыми кроссовками, боялась бандитов, играла во взрослые игры по детским правилам.
К вечеру автобус привез меня в Новомихайловку. Расторопные бабульки тотчас обступили толпу пассажиров, мне едва удалось вырваться из объятий какой-то старушки, уверяющий, что ее домик у самого берега и комнату она сдаст практически задарма. Решительным шагом я направилась к дому Степаныча, узнавая по пути окрестные магазинчики, террасы, увитые виноградом, и очертания гор, застывших на горизонте.
Матвей Степаныч не был стариком в общепринятом смысле этого слова. Несмотря на свои семьдесят, он еще работал, каждый день копался в огороде и задорно ухаживал за местными кумушками. Он был невысокого роста, но очень крепкий, кряжистый, с большими руками. Южное солнце оставило следы на его лице — испещрило морщинками лоб, выжгло до рыжины брови, опалило ресницы, взгляд его узких, светлых глаз казался наивным и чуть смущенным, оттого что он часто моргал. Но Степаныч отнюдь не был наивен. Натура у него была добрая, но с хитрецой, как у большинства южан, привыкших лукавить с многочисленными и незваными гостями.
Степаныч жил в двухэтажном домике: лестница с прошлого года осталась все такой же скрипучей, звонок таким же визгливым. Эти звуки сладкой болью отдались в моем сердце. Дверь открылась, и я увидела Степаныча. Такого, каким и ожидала увидеть: в аккуратной, просторной рубахе, заправленной в длинные шорты, прищуренного, с папироской в зубах.
— Здорово, красавица! А чего это Горька не сказал, что ты приедешь?
При звуке этого имени все внутри у меня перевернулось. Казалось, так давно я не произносила его вслух и не слышала от других.
— Он не знает.
— Ну чего ты стоишь? Проходи, проходи… Не знает, говоришь? Что, решила сюрприз сделать?
— В смысле?
— В смысле обрадовать, — Матвей Степаныч хохотнул, — а то он все: «У нее работа, она вырваться не может». И ходит как в воду опущенный…
Я судорожно сглотнула и машинально присела на краешек стула в прихожей.
— Он здесь?
— А где ему быть? У него тут выставка вторую неделю. «Бегущая по волнам»… О как!
Матвей Степаныч горделиво потряс кулаком. Мол, знай наших! Мол, вон че можем — «Бегущая по волнам»! Это тебе не фунт изюма.
— Тебя чего, укачало? — заботливо склонился надо мной старик.
— Не, все нормально.
— Нормально! Хоть бы мне телеграмму отбила, приперла вон целый рюкзак, а теперь все у ней нормально! Поди, спина болит?
— Попить бы.
Он хлопотливо загремел стаканами:
— Молочко есть. Горька вон квас хлещет. Или тебе че покрепче?
— Покрепче, — решительно произнесла я. Степаныч посмотрел на меня внимательней:
— Что-то ты, Марина, не в себе будто. Совсем Москва тебя запылила. Говорю же Егору, переезжайте сюда, чем не жизнь — солнышко, песочек, квартиры дешевые опять же.
Последние слова он с подковыркой сказал, я заметила и вскинула на него вопросительный взгляд.
— Ну! Хватит, может, тебе дурака валять? Всех денег не заработаешь, все хатки не перепродашь.
Вот, значит, как Горька обрисовал ситуацию. Я не вылезаю из Москвы, зарабатываю бабки и совсем потеряла человеческий облик. А разве это неправда? Я была вынуждена признать, что так оно и есть. И мне стало легче от этого признания.
— Спасибо, Степаныч. Слушай, а Горька сейчас где?
— Так в Сочи, там выставка-то.
— Автобусы туда ходят от вас?
— Нет, милая, только электрички от Туапсе. Да ты не суетись, он к ужину обещался быть…
— Нет, я поеду.
— Разминетесь еще… — пробурчал он.
— Не разминемся, — твердо сказала я и повторила с какой-то радостной, окончательной убежденностью: — Не разминемся!
В Сочи я не бывала, но Степаныч мне подробно объяснил, как добраться до выставки, Горька его возил, показывал свои работы. Я не чувствовала усталости, как будто это и не мне вовсе пришлось сегодня потолкаться на рынке, трястись в автобусе, а потом в электричке.
…В Доме искусства было много народа, в основном отдыхающие: молодые цыпочки в золотом загаре и коротких соблазнительных платьицах, «новые русские» с сотовыми телефонами, прижатыми к уху, и внушительными брюшками, вываливающимися из шорт, степенные матери семейств в
