удавалась. Потому что он играл и старался для себя самого.
Игра кончилась. Внезапно и окончательно, не дав возможности придумать нового героя, написать текст, выбрать характер, приглядеться к партнерам.
Она — женщина из прошлого, оказавшегося вдруг настоящим, — выманила его с маскарада, вынудила стать самим собой. Он не знал, нравится это ему или нет, но знал: то, что случилось — уже не изменишь. И менять не хочется. Потому что они вдвоем, и ее волосы так замечательно пахнут, и ее дыхание на его груди, и можно поверить, что бывают чудеса.
И он поверил.
И она поверила. Прыгнула без оглядки в сказочное, бездонное море; лишь предупреждение, словно таймер обратного отсчета «всего один только день!» оставила на краю сознания, как оставляют на берегу одежду. Потом, конечно, придется натягивать платье, застегивать пуговицы, обуваться и отводить глаза от прозрачной глубины, уже недоступной.
Но это — потом.
ГЛАВА 29
Среди ночи она проснулась оттого, что какой-то безжалостный негодяй ломал ей руку. Негодяем оказался Морозов, мерно сопевший, лежа на ее локте. Тина решительно сдвинула его голову.
— Я все вижу, — неожиданно бодрым голосом предупредил он. — Пытаешься от меня избавиться?
— Ты мне руку отдавил! — сообщила она, завозилась, капризничая, и вдруг сказала: — Я голодная.
— Я тоже, — не понял он, сосредоточенно изучая географию ее тела.
Она хихикнула, кокетливо хлопнув его по плечу.
— Да не в том смысле!
Олег встрепенулся.
— Что, правда? На самом деле?
Она не просто хотела есть. Она была голодна, как стадо бизонов. Или кого там? Тигров, акул, кашалотов — вместе взятых. Морозов с интересом наблюдал, как стремительно исчезают со стола его запасы.
А через пять минут она уже сладко посапывала, привалясь к его плечу. Морозов не знал, что предпринять в первую очередь — уложить обжору, убрать грязную посуду или пойти повеситься, потому что больше всего на свете ему захотелось вдруг, чтобы это повторялось каждую ночь.
«Правда, тогда я, наверное, разорюсь на еду», — подумал он.
Как ни странно, ему удалось быстро заснуть, хотя он вознамерился пролежать до утра, слушая, как пыхтит она рядом, по-детски округлив рот.
Проснулся он от ощущения, что на него смотрят. Морозов не любил, когда его разглядывают во сне, и сейчас приготовил сердитую отповедь любопытствующим, и даже рот открыл раньше, чем глаза. Во рту немедленно оказался бутерброд. То есть, Олег только потом понял, что это бутерброд, а сначала рассердился пуще прежнего и замычал, яростно тряся головой.
— Это вместо благодарности?
Веселые, как солнце в листве, глаза сияли над ним.
— Какой благодарности? Что за шуточки с утра пораньше? — проворчал он, вернув ей бутерброд. — Я еще зубы не чистил, морду не мыл, не оделся, не побрился, не…
— Влюбился, — подсказала Тина.
— Что?
— Это я для рифмы, — пояснила она, — вставай, я завтрак добыла и, между прочим, кофе настоящий!
Олег взялся напяливать штаны, но все время промахивался и продолжал бубнить недовольно:
— Хотел бы я знать, почему этот поезд так трясется! За что деньги плочены?
— Вообще-то сейчас остановка.
— Да? У каждого столба тормозят! Где мое полотенце, а? И рубашки нет!
Тина, пряча улыбку, протянула ему все, что требовалось.
— А паста?
— Держи!
— А тапочки? — свел он брови.
— Белые? — уточнила она.
Олег обиженно прогудел, что никто в этой жизни его не понимает. Тогда Тина решила, что с нее хватит и надо его поцеловать. Он был колючий и капризный. И сопротивлялся!
Когда ему удалось вырваться, он молодецки шлепнул ее по заднице и пошел умываться.
В коридоре Морозов запел. Проснулся, улыбнулась Тина.
Ели они молча. Она — соскучившись за тринадцать лет по завтракам, он — обдумывая, есть ли шанс задержать поезд суток на несколько. Лучше, конечно, лет на пятьдесят, но это совсем из области фантастики.
— Пойдем покурим.
— Пойдем.
Сначала она шла сзади, лаская глазами тяжелый затылок. Но вот — не оборачиваясь, он выбросил назад руку, нашел ее пальцы, потянул и прижал, и так они засеменили по тесному коридору.
— Почему ты остался в Сибири?
— Не знаю. Так вышло. Мне было все равно. Он недоговаривал. Он ведь что-то хотел рассказать ей, вспомнила сейчас Тина.
— Олег…
— Не сейчас, хорошо?
Глупо тратить время на это. Вот что имелось в виду. И правда, глупо.
Сделав пару затяжек, он выкинул сигарету, взялся за ее плечи и спиной прижал к себе. Бессмысленным взглядом она уперлась в окно. В лицо ей смотрела зима, а затылок согревал жар его губ.
…C какого момента, с какой секунды время — так великодушно, так проницательно сдержанное, едва ворочающее ногами, едва вращающее глазами, — опомнилось и заспешило?
И пощады не было.
Поезд приближался к Москве.
День прижимался к ночи, а ночь летела к рассвету, как их тела — навстречу друг другу.
— Ну ты погляди, а! — рычала Тина, снимая с вешалки мятый костюм. — Как я в нем пойду? Ведь висел же на вешалке!
Ну да, ну да. Все дело в костюме.
— Что ты сидишь, Морозов?! Спроси у проводницы утюг! Это вагон СВ, или дерьмо на палочке?!
Жаль, она не знает других ругательств, очень жаль! Надо спросить у него, он же — писатель, он обязан иметь богатый словарный запас. В том числе, ненормативный.
— Сядь, — бросил Олег, глядя на нее исподлобья, — сядь, я говорю.
Вдоль позвоночника тяжело и неотвратимо лился пот. Разит от него, должно быть, как от козла!
— Тина, сядь!
Заладил, попугай чертов! Скажи что-нибудь умное, напрягись же! Ты — мужик или кто?!
Что конкретно его злило, Олег понятия не имел. Собственное бессилие, чертова покорность теленка, которого ведут на бойню?! Или ее неконтролируемая ярость, что расплескивалась в разные стороны, но только не туда, куда должна была.
На него! На него, идиота, привыкшего плыть по течению! На него, придумавшего, что можно жить одним днем, нимало не заботясь об утреннем похмелье следующего. Его она должна обвинять, на него должна орать и топать ногами, и тогда, возможно, обоим хоть немножко полегчает.
Ну хотя бы чуть-чуть!..
— Так ты пойдешь за утюгом или мне самой идти?
— Я прошу тебя, сядь и успокойся.
— Я спокойна.
— Ты боишься, что муж придет встречать? Вот глупость-то сказал!
— Он точно придет. Он — мой муж. Как будто Олег оспаривал это.
— Я буду в «России». Завтра презентация, часов до восьми я там должен быть, а потом…
