приличного… Что все бриллианты в восемнадцатом забрали, повесить на себя нечего… Видно же, ума лишился комиссар!
– Дуры, отстаньте! Сами клянчите, коль вам надо! – злилась Нина, отчетливо понимая, что попросить Наганова о чем-то не сможет никогда. Ее пугал до постыдного трясения рук этот огромный, немногословный, светлоглазый человек, который ни разу за все свои визиты не попытался заговорить с ней наедине. Точно так же он никогда не привозил подарков лично для нее, отчего Нина чувствовала лишь облегчение.
Приезжая, Наганов садился за круглый стол возле рояля, помнивший еще князей и графов, гостивших в этом доме, коротко отвечал на радостные приветствия цыган, явно терялся, когда солистки наперебой спрашивали, что ему хочется сегодня послушать.
– Вы только если сами хотите… тогда пойте, товарищи. Я с удовольствием послушаю. А специально для меня не нужно, пожалуйста.
– А если наша Ни-ина?.. – медовейшим голосом интересовалась подлая Танька, исподтишка наблюдая из-под опущенных ресниц, как на скулах Наганова зажигаются два горячих пятна. – А если «Ночку темную»? Нинка, вылезай из-за печки сей минут! Сидит, будто таракан пришлепнутый, ресничищами, как усами, шевелит! Думаешь, не заметят тебя там? Товарищ комиссар хочет, чтоб ты ему романс свой спела!
Нина выходила, прожигая Таньку василисковым взглядом, но той на все было плевать:
– Во-о-от, краса-авица наша вышла, этакой ни в Москве, ни в Питере не сыскать! Ее весь Балтийский флот слушал, ладони поотбивал – истинную правду вам говорю, Максим Егорыч! Уж куда какие пролетарские у Нинки романсы, всем нравились!
Цыгане втихомолку прыскали в кулаки. Дядя Петя с Мишкой брали первые аккорды аккомпанемента, Нина начинала петь. Своих предпочтений Наганов не упоминал никогда, вежливо слушая весь репертуар хора, но Нина чувствовала, что ему нравятся романсы, и именно ее романсы – сложные для исполнения, написанные изысканными стихами, с которыми неизменно мучились другие солистки, искренне не понимавшие, «о чем песня». «Из господ он, что ли?.. – думала она, исподволь поглядывая на руки гостя – огромные, с корявыми пальцами, с растрескавшимися ладонями. – Непохож, совсем непохож…» Спросить самого Наганова об этом Нина никогда не решилась бы.
Однажды он увидел забытую на столе книгу – пушкинские «Повести Белкина».
– Это ваша книга, Антонина Яковлевна?
– Моя, – созналась Нина, недоумевая, откуда он мог узнать, что, кроме нее, в Большом доме никто не читает.
– Любите Пушкина?
– Его все любят, я думаю.
Наганов взял книгу в руки, пролистал несколько страниц, бережно переворачивая их своими грубыми пальцами. Озадаченно нахмурился. Помедлив, спросил:
– Но ведь это же не стихи?
– Пушкин писал не только стихи, – осторожно сказала Нина, только сейчас окончательно убедившаяся, что комиссар не «из господ». – Но это тоже очень интересно.
– Вы не дадите мне почитать? Я верну… в следующий раз.
– С удовольствием, Максим Егорович.
…– Тебе зачем это понадобилось, зараза?! – пилила ее Танька после отъезда Наганова. – Ишь, выперлась, распронаучная наша, умность свою показать приспичило: «Пушкин не одни стихи писал!» Ученей начальства выглядеть захотелось? Так тебе это начальство хвост живо пришпилит! Твое цыганское дело ресницами хлопать да ноту в потолок давать так, чтоб у него сердце в кишки падало, а ты что творишь, безголовая?! Увидишь вот, не приедет теперь! Большая нужда ему в дураках перед тобой сидеть! А то, чего доброго, рассерчает еще, а человек-то значительный! Где мы все тогда окажемся?! Детей у тебя, что ли, нету, раз такая храбрая?! Или уже чуешь, что веревки из него вить будешь?! Так рано рот разинула, изумрудная, рано!
– Ох, отстань… – устало отмахивалась Нина. – Ничего я ему такого не говорила… Я вовсе с ним не разговариваю…
– Вот и не разговаривала бы дальше, курица! А то раз в месяц рот откроет – и то не в пору! Двадцать пять лет баба прожила – дурой прикидываться не выучилась! И как тебя только Ромка-покойник замуж взял, дэвлалэ?!
Если Наганов и был обижен Нининым замечанием, то виду не показал ни тогда, ни неделей позже, когда приехал вернуть книгу. Спросить, понравились ли ему «Повести Белкина», Нина не осмелилась и даже не решилась забрать Пушкина со стола, хотя и заметила, что листы книги как-то странно топорщатся. Наганов тоже ничего не сказал о прочитанном, просидел весь вечер за самоваром с цыганами, слушая, как поет, аккомпанируя себе на рояле, Нина.
Ночью, уже проводив гостя, в своей комнате, она взяла Пушкина в руки, недоумевая, что могло застрять между страницами, и с ужасом обнаружила вложенную в середину книги золотую цепочку изящного плетения с небольшим бриллиантовым кулоном в виде виноградной грозди. В голове словно взорвалась бомба. Нина захлопнула книгу, испуганно оглянулась. Но рядом никого не было, лишь чуть слышно посапывали на большой кровати девочки и мигал свечной огарок. Скорчившись на постели, Нина смотрела на крошечный язычок огня до тех пор, пока черный фитилек не утонул в луже расплавившегося воска и не погас. Затем, так и не вынув из книги украшение, бросила ее на подоконник, накрылась с головой одеялом и отвернулась к стене.
После этого случая Наганов не приезжал почти месяц, и Нина, никому из цыган не рассказавшая о находке в книге, начала даже тревожиться. Она уже всерьез подумывала о том, чтобы отослать кулон почтой на адрес комиссариата, но вскоре Наганов появился снова, и Нина, первой увидев в окно подъезжающий автомобиль, вылетела из дома как девочка под понимающие ухмылки цыган. Наганов уже захлопнул за собой дверцу машины, когда Нина выбежала к нему из калитки, едва удерживая на плечах впопыхах накинутую шаль.
– Здравствуйте, Антонина Яковлевна, – немного удивленно сказал он, глядя в ее широко открытые, решительные глаза.
– Здравствуйте, Максим Егорович. – Нина протянула ему цепочку с кулоном. – В прошлый раз вы забыли это в моей книге. Возьмите и спрячьте получше, это очень дорогая вещь. Слава богу, что она не потерялась! Это очень неосторожно – класть бриллианты в книгу!
– Но… – Наганов не договорил. Светлые глаза смотрели на Нину в упор. Та бесстрашно не отводила взгляда, не зная, как побледнело до серости ее лицо и как напряглись по-мужски желваки на скулах.
– Прячьте поскорей, – посоветовала она. – Могут увидеть цыгане и… плохо подумать обо мне.
– Но… я вовсе не хотел… не имел в виду… – он запнулся на полуслове, и Нина, несмотря на серьезность момента, чуть не рассмеялась, увидев, как заливается кирпичной краской его некрасивое, грубое лицо и как огромная, корявая ладонь сжимает цепочку с кулоном, которые бесследно исчезли в кулаке комиссара.
– Начинается дождь, пойдемте, – сказала она, и Наганов послушно тронулся за ней к крыльцу, на котором уже выстроились заинтересованные обитатели дома.
Цыганки сразу накинулись на Нину, допытываясь, с чего это она сегодня, как поджаренная, вылетела к своему комиссару, вместо того чтобы, как обычно, прятаться за печкой. Но та ничего не стала рассказывать, огрызнулась на любопытных так, что те попятились, и прямиком отправилась за рояль.
Вечер прошел как всегда. Наганов, вопреки опасениям Нины, был в хорошем настроении и казался даже более разговорчивым, чем прежде, чем немедленно воспользовались цыгане.
– Вот вы скажите нам, Максим Егорович, что там, на югах, с Врангелем творится? – солидно принялся расспрашивать дядя Петя, у которого год назад в Крым уехали оба сына с женами и детьми, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. – В газетах-то всякое пишут, а мы грамоте не больно учены. Бьет его Красная армия аль нет?
– Пока похвастаться нечем, – сдержанно проговорил Наганов. – Но вам, товарищ, беспокоиться не стоит, наша победа – вопрос времени. К Северной Таврии уже стянуты значительные силы советских войск. Деникина разбили и Врангеля разобьем, не сомневайтесь.
– Оно хорошо бы… – вздохнул дядя Петя. – А вы вот свою ранению тоже на фронтах получили?
– На колчаковских, под Омском, – произнес Наганов, посмотрев при этом через голову старого гитариста на Нину.
