командование запретило. Мы отступали к Дону, любое промедление оказалось бы роковым.
Дина с коротким сдавленным вздохом зажала руками горло. Солонцов подался к ней, но она отчаянно мотнула головой.
– Надежда Яковлевна, я…
– Не… не волнуйтесь, – едва выговорила она. – Я не в… истерике. Ничего не будет, не бойтесь. Скажите, вы сами это видели?.. Своими глазами?
– Да, – Солонцов помедлил. – Я сам видел, как полковник Дадешкелиани упал с лошади. После удара шашкой.
– Но может быть… Может быть, это не насмерть… может быть, плен…
– Надежда Яковлевна… Я понимаю… – видно было, как мучительно, тщетно ищет слова Солонцов. – Но, поверьте, в подвижной войне пленные – только обуза. Их не берут. Ни мы, ни красные. В этой войне нет места благородству. Поверьте, такая смерть… в бою, мгновенно… Это много лучше красного плена. Да и нашего тоже. Мы теперь едва ли можем называться людьми.
Несколько минут в комнате стояла тишина. Дина сидела очень прямо, отвернувшись к окну. Она не рыдала, не всхлипывала, её лицо казалось спокойным. Солонцов так же молча смотрел на неё.
– Юрий Петрович… – наконец медленно, по-прежнему глядя в окно, сказала Дина. – Наши утром были на Садовой. Ваш дом заколочен. Соседи рассказали, что ваша маменька и сёстры ещё летом смогли выехать на юг. Вроде бы в Екатеринодар.
– Слава богу… – прошептал Солонцов. – У мамы там кузина. Стало быть – живы… Дина! Надежда Яковлевна! – встревожился он, видя, как Дина встаёт и идёт к двери. – Ради бога, останьтесь пока здесь!
Дина обернулась к нему с порога. Казалось, девушка смотрит на падающий за окном снег.
– Не переживайте, Юрий Петрович, – так же ровно, безжизненно произнесла она. – Лежите, вам рану волновать нельзя. А я в обморок не упаду. Цыганка всё-таки. Не беспокойтесь.
И, аккуратно прикрыв за собой дверь, она вышла из комнаты. Солонцов страшно, шёпотом выругался, ударил кулаком по одеялу, беззвучно застонал сквозь зубы от боли и упал на подушку. А Дина, дойдя до своей комнаты, дрожащими руками заперла за собой дверь и, закусив губы, ничком повалилась на постель. Горло крутила железная судорога, слёз не было.
Телега Манькиного дядьки ехала без остановки целый день. Остановились только к ночи на два часа в деревне за Подольском: напоить лошадей и дать им передохнуть – и сразу же тронулись дальше. Анна за всё это время не заснула ни на минуту, но к концу вторых суток на неё навалилось мутное, тягучее безразличие. Мери, испуганная и взбудораженная внезапным отъездом из города, тоже не спала, судорожно прижимаясь к матери при каждом встречном стуке копыт или скрипе колёс.
– Что там, мама? Люди? Разъезд?!
– Что ты, глупенькая, право… Пустяки же! Если ты будешь так при каждой встречной колымаге вскакивать, нас Серафим высадит! Кому мы нужны, сколько сейчас на дорогах таких… Ну, ограбят, в крайнем случае, да у нас ведь и взять нечего… – успокаивала дочь Анна, но Мери смотрела на неё большими беспокойными глазами, и видно было, что спокойствию матери она не верит ни на грош.
Между собой и с Серафимом они уже сто раз уговорились, что в случае чего Манькин дядька выдаст обеих женщин за своих городских родственниц, едущих в деревню. Одеты мать и дочь были очень просто: Анна – в дешёвом саржевом платье и вылинявшей накидке, Мери – и вовсе в потрёпанной цыганской юбке и деревенской кофте в цветочек, подаренных Дарьей. Денег у них с собой не имелось, несколько оставшихся золотых безделушек на дне саквояжа не стоили разговора о них. Успокаивая себя таким образом, Анна лежала в телеге, машинально убирала от лица колкие, жёсткие стебли прошлогоднего сена, смотрела по сторонам на ползущие мимо сжатые поля, топорщившиеся жнивьём, чёрные покосившиеся хаты, вётлы, кружащихся над ними или облепивших голые ветви ворон и висящее над всем этим тяжёлое осеннее небо в длинных полосах свинцовых облаков, обещавших скорый снег. Мутный холодный день незаметно перешёл в вечер, небо потемнело, сливаясь с облаками, с поля потянул сырой, пронизывающий до костей ветер. Посмотрев на дочь, Анна с облегчением убедилась, что та спит, крепко завернувшись в огромную шаль. Через несколько минут, убаюканная монотонным чавканьем копыт савраски по грязи, уснула и она.
Толчок остановившейся телеги разбудил Анну, и она резко поднялась на локте. Вокруг уже было сумеречно, неподалёку слышалось заунывное воронье карканье, край неба на западе неожиданно очистился от туч и горел тревожной багровой полосой заката, на которой чётко вырисовывались силуэты крыш и церквей какого-то города. «Где мы? Почему стоим?» – подумала Анна и, собираясь спросить об этом Серафима, села в телеге. И сразу же увидела неподалёку четырёх всадников на гнедых лошадях. Пятый конь был без седока, его хозяин – высокий человек во френче и сбитой на затылок фуражке – разговаривал с Серафимом. Анна сразу же обернулась на дочь. Мери спала, уткнувшись лицом в край шали. Плечи девушки мерно поднимались и опускались.
– Что везёшь, дед? – между тем спокойно спрашивал человек во френче.
Он стоял спиной к Анне, и лица его женщина видеть не могла, но по трясущейся бороде Серафима и тому, как тот суетливо тискал и мял в руках свой треух, было видно, что Манькин дядька перепуган до крайности.
– Что вы, товарищ, миленький… Это ж солома… – дребезжал он, заискивающе поднимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть командиру разъезда в глаза. – Единая солома, овсяная, прошлогодняя, с Москвы в Серпухов еду, от племяшки, гостинца ей возил…
– А назад, стало быть, полную телегу соломы везёшь? Ещё и с верхом навалил? – командир рассмеялся. – Ну-ка, ребята, штыками потычьте в ту солому!
– Солдатики, что вы, Христос с вами… – всполошился Серафим.
– А чего ты испугался-то, дед? А? – послышался жизнерадостный гогот из потёмок, и красноармейцы попрыгали с лошадей. – Давай, кажи свою солому!
«Казать» солому Серафиму не пришлось: Анна не спеша, с достоинством спустилась на землю. При виде её солдаты притихли. Командир быстрым, чётким шагом подошёл к Анне. Этому черноволосому человеку с неглупым, некрасивым узким лицом было около сорока лет.
– Кто вы такая? – почти вежливо спросил он.
– Московская мещанка Анна Николаевна Сапожникова, – ровно ответила женщина.
– Документы имеются?
– Утеряны, к сожалению. Если б они у меня были, я уехала бы поездом, а не в телеге с соломой.
Солдаты, столпившиеся вокруг, недовольно заворчали: им показалось, что подозрительная незнакомка чересчур уж свободно держится. Анна тоже чувствовала, что надо менять тон, что это будет лучше для неё, но внутри словно выпрямился какой-то холодный твёрдый стержень.
– Так вы из Москвы? Почему уехали из города? – продолжал расспрашивать командир.
– От голода. Еду к родственникам в деревню.
– Как называется деревня?
– Мелентьево, Серпуховской уезд.
– Вам известно, что без разрешения комиссариата запрещено покидать Москву?
– Разумеется, – Анна пристально посмотрела в чёрные глаза командира, мельком отметив, что он, вероятно, не спал несколько ночей. – А вам известно, что в Москве люди умирают от голода?
– Это временно, – словно оправдываясь, сказал тот.
Анна промолчала. На вопрос, что она везёт с собой, не говоря ни слова протянула свой саквояж. Командир без капли стеснения открыл его, начал осматривать содержимое. Достав аккуратный узелок с последними фамильными ценностями и золотым медальоном с портретом князя и княгини Дадешкелиани, он пристально посмотрел на Анну. Затем снова заглянул в медальон.
– Это ваше?
– Теперь уж вам решать.
– Откуда у вас эти вещи?
– Украшения принадлежали моей покойной матери. Я надеялась в деревне выменять на них муки.
– Но это ведь ваш портрет, не так ли? – командир подбросил на ладони медальон. – Ваш муж – царский офицер?
