без всякого выражения, и Дина, стоящая рядом с матерью, никак не могла понять – правду ли он говорит. Но в это время от дверей послышалось короткое, болезненное «дэвла-а…» – и девушка поняла, зачем мать так спешила на кухню. Однако предупреждать Копчёнку, стоящую у стены с посеревшим лицом и не сводящую глаз с мужа, было уже поздно.
– Юлька, закэр муй! На дэ годлы![44] – в тот же миг крикнул ей от порога Сенька.
Дина повернулась к Мардо, но на лице Митьки не дёрнулся ни один мускул. Он лениво посмотрел на Сеньку, ничем не показав, что понял его слова; так же лениво перевёл взгляд на чуть живую Копчёнку, прилипшую к стене. Ухмыльнулся. Обернулся к Щукину:
– Товарищ комиссар, смотрите, какая красавица к нам выбежала! Фёдоров, эй, Фёдоров! Годи жрать! Глянь, ты у нас по таким пропадаешь!
Красноармейцы весело рассмеялись. Юлька вздрогнула, словно разбуженная; её глаза заметались по лицам цыган, остановились на лице Сеньки. Медленно, с запинкой она спросила:
– Палсо?..[45]
Сенька пожал плечами. Юлька перевела дух, закрыла глаза и села на пол.
– Чего испугалась, цыганочка? – откладывая в сторону прихваченный со стола кусок сала, добродушно сказал Фёдоров – молодой солдат в расстёгнутой шинели, из-под которой видна была штопаная- перештопаная тельняшка. – Не арестовывать, поди, пришли!
Юлька открыла глаза. В упор посмотрела на солдата, и все цыгане увидели, что за это короткое мгновение Копчёнка полностью пришла в себя.
– А я тебя, брильянтовый, и не боюсь! – заявила она, пружинисто вскакивая на ноги и решительно надвигаясь прямо на него. – За что меня арестовывать, бедную? За мои ножки босенькие, за одёжку драную?! Да я как есть пролетарка поболе тебя! Я вот на тебя смотрю и вижу, всё-о-о вижу! Всю судьбу твою геройскую наскрозь гляжу! Рассказать?
– Я в цыганские сказки не верю! – покосившись на товарищей, проворчал тот, но было видно, что он едва сдерживает улыбку.
– А зря, брильянтовый! Цыганка не соврёт, цыганка правду откроет! – Копчёнка для убедительности вытаращила глаза и схватила Фёдорова за руку. – Рассказать тебе, когда свою судьбу встретишь, или боишься?!
– Бэш, дылыны, на трэби акана![46] – сердито велел ей Яков.
Вздохнув и пожав плечами, Копчёнка отошла в самый дальний, тёмный угол. Фёдоров проводил её слегка разочарованным взглядом, неуверенно тронулся было следом, но, покосившись на комиссара, остановился. Копчёнка, впрочем, манёвра молодого солдата не заметила: её глаза жадно смотрели на мужа. Митька, случайно или намеренно, этого не видел и присел на пол у порога. «Совсем по-цыгански, дурак, уселся…» – машинально подумала Дина. Но через минуту примеру Мардо последовали остальные солдаты, и она немного успокоилась.
Как и все, Дина не могла понять, зачем Митьке понадобилась игра в гаджа, но думать об этом сейчас ей не хотелось. В висках одновременно стучали две тревожные мысли: о том, что будет, если солдатам взбредёт в голову подняться наверх, и о том, что усевшийся за стол Щукин всё не сводит и не сводит с неё тёмных, неподвижных глаз под тяжёлыми веками. Дина надменно вздёрнула подбородок, отчаянно надеясь, что никто не видит, как дрожат её руки, скрытые кистями шали. Медленно отвернулась, отошла к роялю. И вздрогнула от посланного ей в спину, как выстрел, оклика:
– Надежда Яковлевна!
«Всё», – подумала Дина, поворачиваясь. Словно со стороны услышала собственный голос – холодный, спокойный.
– Что, Алексей Романович?.. Простите – товариш Щукин…
– Отчего вы не подошли поздороваться со мной?
– Не думала, что вы пожелаете меня узнать. – Голос, слава богу, продолжал звучать так, как требовалось: холодно, ровно.
Дина небрежно вернула на плечо падающую с него складку шали. Приблизилась, глядя прямо в глаза Щукину.
– Честное слово, вы снова намеренно меня обижаете, – без улыбки произнёс он. – Вас невозможно забыть, даже увидевши однажды. А уж прожив с вами всю жизнь на одной улице…
– Времена нынче такие. Братьев-сестёр люди узнавать боятся, – безмятежно заметила Дина, отодвигая стул и садясь напротив комиссара.
Спиной она чувствовала пристальные, напряжённые взгляды цыган. Не оборачиваясь, услышала шаги братьев, подошедших на всякий случай поближе. Щукин тоже заметил это и усмехнулся углом тонкого рта.
– Видите, как повернулось всё, Надежда Яковлевна?
– Вижу, вижу, – Дина улыбнулась, опустив глаза. – Кто бы мог подумать, что вы таким большим человеком станете. Что ж… Бог по-всякому с людьми тешится. Кому даёт, от кого забирает.
– Бог тут вовсе ни при чём.
– Вам, разумеется, лучше знать. – Дина не поднимала ресниц. – Что ж, примите мои поздравления. Дай бог и дальше вам при власти оставаться, так жить проще. И нас, грешных, не забывать.
– О вас я буду помнить всегда.
Дина подняла глаза. Щукин смотрел в упор. Изо всех сил давя страх, Дина не отводила взгляда.
– Теперь вы не отказались бы со мной танцевать? – медленно спросил Щукин.
Дина улыбнулась, лихорадочно соображая, как ответить. В зале висела мёртвая тишина. Цыгане словно обратились в статуи. Сидящий у порога Мардо, подавшись вперёд, смотрел на бледное лицо Дины с будто нарисованной на нём улыбкой. Из угла за ним блестящими глазами следила Копчёнка.
– Извольте, но что же? Танго, как в прежние времена? Вам, верно, по должности теперь не позволено… – Дина положила локти на стол, опустила подбородок на сплетённые пальцы, надеясь, что это сойдёт за кокетство и скроет подступающее к горлу отвращение.
– Мне по должности позволено очень многое, – Щукин чуть заметно подчеркнул голосом своё «очень», и девушка в полном отчаянии почувствовала: сейчас её просто стошнит. В висках бешено стучала кровь, голова горела. «Успокойся… Нельзя! – из последних сил приказала она себе. – В доме цыгане, дети, найдут Солонцова – всех арестует… Что будет с отцом, с мамой?.. Успокойся. Успокойся, он прилично себя ведёт, это же просто разговор, пустой разговор…»
– Вы уж меня простите, товарищ Щукин, но какое теперь танго… – вздохнула она. – И я всё забыла, и времена теперь другие… да и аккомпанировать некому. Рояль, не поверите, совсем расстроен, мы собрались пускать его на дрова.
– Вот уж ни к чему, – Щукин протянул через стол руку, коснувшись локтя Дины. Она вздрогнула. Осталась сидеть неподвижно, но Щукин, пристально взглянув в её лицо, руку всё же убрал. – Дрова я вам обеспечу до конца зимы. Зайдите завтра за ордером в комиссариат. Я думаю, что и муки хорошей можно будет достать, и много чего ещё.
– Благодарю вас, господин… товарищ Щукин, – едва смогла выговорить Дина. Она скосила глаза на стоящего в двух шагах от неё отца и поняла, что завтра, скорей всего, окажется уже далеко от Москвы. Яков, похоже, догадавшись, о чём думает дочь, едва заметно подмигнул ей. И это принесло Дине такое страшное облегчение, что она почти искренне улыбнулась Щукину.
– Хотите, я лучше спою вам по старой памяти? Что сами пожелаете? – весело предложила она, поднимаясь из-за стола. – Хотя советская власть романсов не признаёт… Можно, разумеется, спеть «Интернационал», но я, к сожалению, плохо помню слова.
Щукин сощурился, явно пытаясь определить, издевается над ним Дина или нет. Так и не поняв, пожал плечами.
– «Интернационал», Надежда Яковлевна, я регулярно слушаю по долгу службы. И вряд ли вы исполните его подобающим образом… при всём моём уважении к вашему таланту. Давайте уж вспомним наше с вами… м-м… старорежимное прошлое. Любой романс – на ваш выбор.
– Извольте, – коротко произнесла Дина, отходя к столу, из-за которого как по команде поднялись молодые цыгане с гитарами. Тут же к ним подошёл и Яков со своей «краснощёковкой».
