руки сложа, смотреть, как людей невинных на смерть уведут? Велика цена комиссарству твоему, коль сам не разумеешь!
– Боже мой, отец… – закрыв глаза, простонала Дина.
Щукин перевёл глаза на девушку, шагнул было к ней, но Яков с топором в руках загородил ему дорогу.
– В сторону, Яков Дмитрич! – взорвался наконец Щукин. – Я, кажется, и так долго терпел! Отойди немедля прочь, не то…
– А ты мне, сопляк, в моём доме рта не затыкай! – по-прежнему не сводя с лица комиссара чёрных упорных глаз, медленно и раздельно выговорил Яков. – Много вас таких-то, мокрозадых, теперь в пулемётах бегает… Я тебе, парень, так скажу: Динка моя тебе не ровня, ты каблука её не стоишь! А ежели ещё…
Закончить Яков не успел: ударил выстрел. Грохнул упавший на паркет из рук Якова топор. Страшно, пронзительно вскрикнула Дина. Дарья, задохнувшись воплем, кинулась к мужу, которого едва успели подхватить сыновья. Яков очень удивлённо и даже сердито посмотрел на тёмную в свете керосинки ленточку крови, выбежавшую на рубаху. Пошатнулся, неловко опёршись на плечо Ваньки. Посмотрев на жену, хрипло произнёс:
– Прости, Дашка. Не надо было… Динку, Динку – нет…
– Яшка, ради бога!.. Яша! – Дарья обхватила мужа обеими руками, вместе с ним опустилась на пол.
– Гаравэньти ча… Гаравэньти ла…[47] – Кровь пошла сильнее, толчками. Яков зажал рану ладонью. Судорожно вздохнув, велел: – Кэр, со ракирав! Мэк прастал, акана прастал кхэрэстыр![48]
– Яша!!! Яша!!!
– Саро, мири лачинько…[49] – Яков ещё договаривал последние слова, а его чёрные узкие глаза уже остановились, и Дарья дико закричала, запрокинув голову со сползающим на шею платком.
Дина беззвучным ураганом взметнулась с пола. Перепуганные цыгане не успели ничего понять, а она уже вцепилась ногтями в лицо Щукина. Тот, выругавшись, отшвырнул цыганку, но девушка, пружинисто вскочив с пола, бросилась на него снова.
– Товарищ комиссар!!! – очнулись наконец солдаты у дверей, и через мгновение Дина уже билась в держащих её руках.
– Да тихо ты, тихо ты, дура, тихо… – шёпотом уговаривал девушку рыжий Гришка, опасливо косясь на Щукина. – Ишь чего вздумала – на советскую власть с когтями бросаться… Да не дёргайся ты, хужей будет! С папашей рядом молода ещё ложиться! Товарищ комиссар, вы ж видите, не в себе деваха…
Щукин молча стоял перед Диной всё с той же странной усмешкой на лице. В руке его был «наган». Сразу несколько цыганок бросилось к комиссару с воплями и слезами, прыгнула, как кошка, Копчёнка и, повалившись на пол, вцепилась в голенище хромового сапога:
– Ваша милость, не трогайте, не трогайте за-ради Христа! Динка же больная, сумасшедшая, совсем с голода свихнулась, к ней доктор каждый день ходит и в лечебницу забрать грозится, да с кем же вы связываетесь! Вас бог накажет, бог не велел блаженных трогать!
Щукин отбросил Юльку так, что она ударилась головой о дверной косяк и, зашипев от боли, умолкла. И в это время что-то длинное, сверкнувшее голубой искрой в свете лампы, пронеслось от порога к Щукину. Тот коротко вскрикнул, пошатнулся, словно его толкнули в грудь. Чуть выше его локтя торчала рукоять ножа. Того самого, который Сенька, выводя из себя деда, каждый вечер раз за разом вгонял в перекладину шатра.
Наступила мёртвая тишина – умолкла даже Дина. Она глядела широко открытыми, словно остекленевшими от ужаса глазами на Сеньку. Тот стоял на прежнем месте, у порога, расставив ноги и для чего-то запахивая на себе шинель. Поймав взгляд комиссара, он улыбнулся. Это было до того неожиданно, что Щукин даже перестал поднимать «наган».
– Вы сперва ножичек-то выдерните, товарищ комиссар, несподручно палить будет, – с застывшей на лице улыбкой посоветовал ему Сенька. Коротко взглянув в сторону, сказал: – Дед, мами, вы не смотрите. Простите меня.
Зарычав, на ходу отдирая вцепившиеся в него руки Насти, Илья вскочил, кинулся к внуку, не зная, что сделает, чем поможет этому дурню, которого даже война не вразумила… и в то же мгновение раздалось четыре выстрела. Четыре выстрела – один за другим – сухие короткие хлопки. Илья схватил Сеньку за плечи, уверенный – сейчас тот свалится… и вдруг понял, что внук не собирается падать. Он даже не покачнулся, и через мгновение уже Илье пришлось ухватиться за него. Потому что земля вдруг ушла из-под ног, когда он увидел, как падает на паркет, так и не выпустив из рук «нагана», Щукин… как валятся, словно оловянные солдатики, оба красноармейца, державшие Дину… Как съезжает по стене, недоумённо улыбаясь, Фёдоров в латаной тельняшке, на которой взбухает багровое пятно… «Что это, дэвла, что с ними?!» – ошалело подумал Илья, уверенный, что теряет рассудок. Через стол он видел такие же сумасшедшие глаза остальных цыган. И совершенно безумное, белое, перерезанное растерянной улыбкой лицо Дины. И Митьку, стоящего у порога с дымящимся револьвером в руках.
Мардо опустил револьвер. Подумав, сунул его в кобуру, застегнул её. Поправил фуражку, обвёл сощуренными глазами окаменевших цыган. Наклонившись, одним сильным движением вырвал нож из тела Щукина. Вытерев лезвие о рукав своей куртки, негромко произнёс:
– Ромалэ, чеинэ тэ традэн амэнгэ. Сыго, акана. Сарэнгэ[50]. – И, искоса взглянув на Сеньку, протянул ему нож и одобрительно заметил: – А молодец, чяворо. Кабы не ты, я б не доспел. Только что ж в руку-то?.. В горло надо было.
На Мардо смотрели молча, со страхом. Сидящая на полу у двери Копчёнка, которой чуть не на ноги свалился застреленный солдат в тельняшке, быстрыми, суетливыми движениями подбирала юбку: к ней уже подползала растекающаяся лужа крови. Мардо обвёл глазами комнату и, чуть повысив голос, повторил:
– Уходить надо, ромалэ. Оглохли? Илья, сделай милость, гавкни на них!
И Илья, который стоял таким же соляным столпом, что и другие, сразу понял: именно это и надо сделать. И заорал на перепуганных людей так, что забились, грозя погаснуть, язычки свечей:
– Собираться, собачьи дети, трогать отсюда, живо!!! Кнутом вам объяснять, черти?! Сейчас на пальбу вся ривалюция местная сбежится!
Мгновение тишины – и приглушённые вскрики, слёзы, панический шёпот, частый, дробный перестук босых ног по полу: цыганки кинулись врассыпную по дому, собирая всё ценное, что можно было унести с собой, сгоняя в кучу детей и увязывая еду. Мужчины, чтобы не путаться у женщин под ногами, сбились в кучу у порога, окружив Сеньку, который сидел насупленный, мрачный, глядя чёрными злыми огромными глазами в угол. Никто не решался заговорить с ним, и даже Илья не стал пытаться, молча опустившись рядом с внуком на пол. Чуть поодаль с видом полной безмятежности курил папиросу Мардо. Никто из цыган не подходил к нему, но того, казалось, это мало беспокоило. Митькины узкие глаза задумчиво перемещались с одного тёмного окна на другое, словно он прикидывал, в какое из них в случае чего ловчее будет выскочить. Несколько раз промелькнуло мимо Ильи испуганное лицо Копчёнки, которая носилась взад и вперёд с такой скоростью, что Илью обдавало ветром от её юбки. Дина сквозь слёзы пыталась уговаривать Дарью, которая, намертво вцепившись в мужа, мотала головой и заходилась нутряным воем, от которого мороз шёл по коже. Илья, подойдя, сильным рывком поднял на ноги и одну, и другую.
– Вставайте! Выходите! Динка, держи мать! Дашка, девочка, не голоси, ради бога, люди услышат… Эй, чяворалэ, поднимайте Яшку, выносите, я сам с вами сейчас…
Первыми из дома в холодную темноту вылетели цыганки с узлами и детьми. Следом вышли четверо молодых цыган, которые несли мёртвого Якова. Рядом, затолкав себе в рот чуть не половину платка, чтобы не рыдать, шагала Дарья. За ней Копчёнка, крепко обняв, вела шатающуюся Дину. Последними выходили старики: Митро и Илья. Смоляко, покрутившись по двору, нашёл у забора какую-то палку. Митро аккуратно закрыл дверь, припёр её палкой, перекрестил. Мельком взглянув на Илью, произнёс:
– И кто б подумать мог, морэ, а?..
Смоляко промолчал, хотя сам думал слово в слово то же самое. Медленно перекрестился, тронул Митро за плечо и, пропустив его впереди себя, пошёл следом. Он не разглядел в кромешной темноте, кто из молодых успел метнуться в палисадник и выдернуть из куста сирени платок с цыганским золотом.
