видел девушку и ему был понятен каждый взмах ее бровей, все ее юное озорство и трепетная радость.
…Мяча нет, но она играет с мячом; он летает: невидимый, упруго вспрыгивает ей на ладонь, убегает, вьется. «У кокетки — сто повадок!» Вдруг поскромнела лицом, поплыла, сложив руки перед грудью, гордо откидывая голову, легко пристукивая ногой. Качнула головой, вправо-влево, быстро-быстро, это «кыйгыр бойин» «птичья шея», только девушки его родины умеют так…
Замерла. Распахнулись, взлетели ресницы. Руки протянуты вперед. Ладонь к ладони, мизинец к мизинцу — вот как близки сердца любящих. Руки зовут, рассказывают, лукавят. Изогнутый мизинец коснулся губ: молчи, ведь это — тайна…
И снова — летит, подхваченная ветром веселья. Быстрее, быстрее! Торопись, не отставай, дойра! «Чики-чики-чик!» — «Така-така-тум!»
Она — ветерок, она — золотое веретено! Она — девушка…
…Точно отпечатанный в мыслях, четко проступил голос Атамурада:
— Девушка, что с нее взять! Подойник опрокинет — вот и причина посмеяться!
И такая тоска, такая боль стиснула сердце — рука его дрогнула, и коротко, не к месту прорычала дойра…
— Повезло тебе, парень, — точно кот, дорвавшийся до каймака, сладко прижмурился Яхья. — Сегодня она сбросила с плеч годы, точно змея — старую кожу. Кто знает, что будет. Может, еще увидишь ее в испанском танце. Покажет свои ноги, вот так! — он махнул рукой от бедра к носкам. Сарвар, не остывший еще от игры, уколотый нежданным воспоминаньем, вздрогнул.
— Искусство, искусство! Только и слышишь! — бросил яростно. — В чем же оно — женщина показывает то, что другие прячут?
Одутловатое лицо стало алее петушьего гребня. Словно с высокой горы — на муравья, поглядел на него дутарист.
— Мальчишка, щенок трехдневный, — сказал с презрительным сожалением. — Что ты знаешь об искусстве? И — о женщине? О той, кому дана власть взять душу и встряхнуть ее так, что мир завертится перед глазами? Ты о женщинах мыслишь просто: жена варит обед и няньчит ребят. Что ты знаешь о любви, которую несут через всю жизнь, тайно и бережно?
Гнев преобразил его лицо — крыльями взметнулись вислые брови, отвердели щеки, сумрачный, вспыхнул свет в глазах. И вдруг глянула на Сарвара былая, угасшая красота…
Сарвар молчал, не оправдываясь и не вступая в спор.
«Что я знаю о любви?» — думал он горько, глядя вслед дутаристу. Тот уходил скорыми, сердитыми шагами, мешковатый, сутулый, тяжелый на ногу, в прекрасном костюме, в узких, как лодки, туфлях…
Разве дано душе — понять душу? «Ничего, никому не расскажу, пусть все — во мне, пусть источит меня: имя — есть, человека — нет… — думал Сарвар. — Нет слов, чтобы сказать — как было…»
Вот как было. Сарвар увидел: бежит тень облака по траве, гася зеленое ее сиянье, Шариками ртути катятся
Весна. Жуют овцы. Губы их зелены.
Весна. В небе серебряная строчка — журавли.
Весна. Поет кровь, и сердце стало летящим.
Все знакомое — неузнаваемо ново. Разве сассык-курай это — курчавое желтое солнце соцветья на зеленой трубе-стебле? Вечно плачущие четки песчаной акации куям-суяк: несут теперь лиловые серьги. В сиреневом дыму цветенья жесткий кандым. Что это за праздник, эй, люди?
Весна! Просвистел крыльями, сверкнул розовым зобом чернобрюхий бульдурук — «Тчурр!» «Напиться летит, — сказал Шоди-ата. — Пора и нам…»
Холмы прилегли, горбатые, как верблюды. Пыльным облаком в низину рушилась отара. Стоя у суженного горла тропы, дед осаживал, успокаивал ревущих овец, пускал цепочкой, чтоб не лезли ошалело к воде. Хватал за густую шерсть, отталкивал буйных, оберегал слабых.
Сарвар вел верблюда. Над плечом у него покачивалась брезгливая оттопыренная верблюжья губа. Скрипел блок, по нему на канате вытягивался из колодца ковги — кожаный пятиведерный бурдюк. Его подхватывал Джума, — твердели сизые, обветренные щеки; хэкнув натужно, выпрастывал в лоток. В падающем столбе воды вспыхивали и гасли иглы света…
И снова с древней важностью, покачивая гнущейся шеей, шагал до колодца верблюд. Вниз, на сорокаметровую глубину колодца, шурша, полз ковги. Поскрипывал блок.
Ягнята, напившись, потягивались, напрягая спинки. Играли — бегали, неумело расставляя ноги, стукали друг друга крутыми лбами. Не прерывалась топотня их крепких копытцев. Овцы блеяли, тянули морды к лотку.
И так — час за часом: поскрипывает деревянный блок, мельтешат овечьи спины, неслышное кипенье пыли окружает колодец.
Края папахи у Сарвара были мокрые от пота; вытирая лоб рукавом, он сказал сердито:
— Взад-вперед, взад-вперед, точно маятник у ходиков! И ковги этот словно чугуном налит! Давно пора и у нас завести водоподъемники. Насос с мотором — «Эл-100»! Я видел: чабан запускает двигатель, на ворчанье мотора живо сбегаются овцы — привыкли…
— Дедушка ваш осторожен, — ухмыльнулся Джума. — Боится напугать новшеством ягняток, ребяток своих. Да и председатель… Он особого подхода требует! Вот, если сбудутся наши пожелания, попробую сам с ним столковаться…
— Что? Или уходить задумал? Разве все секреты разузнал уже? — засмеялся Сарвар, — Смотри, не прогадай!
— Ничего. Справлюсь. Своя рука своего не обронит, — острым, как взмах ножа, был взгляд этого человека, и Сарвар вдруг понял, что совсем не знает, каков он, Джума, хоть и немало они отшагали по скотоперегонным дорогам, плечо рядом с плечом. «О чем его мысли?» — подумал и тотчас забыл о Джуме. Рваногубый пес Каплан вскинулся, зашелся лаем: всадники вынырнули из-за холма.
Первый сидел грузно. Сверкнуло серебро бороды. Второй… Вторым была девушка. Иннур…
Сарвар узнал ее — и время остановило бег. Как во сне, как сквозь две шапки, пробился к слуху его удивительный голос:
— Книги вам привезли…
И ответ Джумы — с непонятным, беспричинным смешком:
— Автолавка бы лучше приехала!
И степенное возраженье деда:
— Не скажи! Книга — точно знающий друг… Дню — заботы, ночи — раздумья!
Сарвар перебирал, рассматривал книги. Уши у него пылали, словно облитые кипятком. И не глядя, он видел блеск и черноту волос ее, гладко зачесанных, напоминающих о темном глянце ласточкина крыла. «Счастлив камень, на который ступила ее нога», — кружились смятенные мысли. Где-то в другом мире звучал будничный голос старика, приехавшего с ней:
— Вот и я за внучкой. Книгоноша, хэ! Ни девушку, ни деньги не оставляй без присмотра…
…Иннур была рядом. Вольно и гибко двигалась она, перекладывая книги, и медовый ее смех тек в уши:
— Эй, чабан! Дождем ты умыт, ветром причесан…
Это был непостижимо длинный и полный удивительных событий день. Гостей позвали к чабанскому казану. Иннур ломала лепешку узкими пальцами, поглядывала из-под косо взлетающих бровей…
Старики, отобедав, повели степенный разговор. Сарвар взглядывал на гостя — и холод сбегал по спине: ее ведь дедушка!
Старик был величав; седые волнистые усы сливались с бородой, морщины только подчеркивали красоту тяжелого, крупного лица. Как положено, в разговорах осуждал он нынешнюю молодежь, скорую на слово, поспешную в делах, неосмотрительную: молодое вино бродит, молодой конь копытами бьет…
Шоди-ата улыбался вежливо, поглаживая реденькие усы:
— Стариковской силой не сдвинуть гору; все, что знал я, передал молодым.
— Знание не весь еще человек. Вы у нас известный каракульчи, рука у вас легкая, — Атамурад протянул раскрытую ладонь, словно на подносе подал лестные слова. Шоди-ата рядом с ним (жесткий обрез
