Чтоб вся степь открылась, как золотая казна. Чтоб у каждого чабана — и приплод, и сохранность поголовья, и шкурки «антика»…
— А кто тогда отличит Шоди-ата от каждого?
— Да ведь, взявшись за дело по-новому, ты все равно их всех обгонишь, дедушка! — Сарвар — на танцующем коне — сверкал глазами, зубами.
«Э, шайтан! — замахивался посохом дед. — Ягненок не учит овцу, где ей пастись».
Такие разговоры повторялись. Шоди-ата начал задумываться, ночами ворочался, вздыхая; порой по-петушиному наскакивал на Сарвара:
— Эй, ты, зачитавшийся! А ну, скажи, что станешь делать, если весна возьмется недружно? Овцы, отведав зеленой травы, не хотят есть сухую, тощают…
— Буду пасти ночью. В темноте поедают все…
— А как гнать овец в жару?
— Торопясь — плохо, и ленясь — плохо. Ход у отары должен быть, как танец — «така-така-така»…
Сарвар хватал дойру, озоруя, выстукивал мелкий, дробный ритм, выкрикивая, как песню:
— Поить рано поутру! Отдыхать в жару, на юру, на ветру!
— Мальчишка! — вздыхал дед.
Однажды вечером он сказал Сарвару:
— Дай мне ягненка! Вон того, с проточиной во лбу…
Сарвар — с легкостью привычки — поднял ягненка за грудку и задок, понес, как игрушку. Шоди-ата бережно принял блеющего малыша. Снизу вверх — остро взглянул на внука:
— Навык, сила — все есть… А ценишь ли ты овцу? Сухую траву она ест, колючку — ест. Соленая вода — для нее медовая вода. Не боится ни зноя, ни бурана. Крепкие ноги — пробивают лед, зимой из-под копыта кормится. Вкусное мясо, курдюк жирный, с тыкву. Молоко — катык можно делать, брынзу. Каракуль — нет ему равного в мире…
Сарвар ждал, переступая, как застоявшийся конь, — все же знают это…
Шоди-ата замолк, но не отпускал внука. Сидел, застыв в думе, с пригревшимся ягненком на коленях. Чайдуш — в червонной груде углей — тоненько пел, закипая.
— Все на свете дождется своего череда, — сказал старик наконец. — Вот и я… Тоньше таловой ветки был — уж начал ходить за стадом. Отходил, видно, свое. Тебе передам чабанский таяк…
— Дедушка! — вскрикнул Сарвар. Все в нем загорелось — радостью, стыдом и горем…
— Молчи, слушай! Я тебя научил всему, что знаю сам. Но нужна будет и своя догадка! Погода раз на раз не приходится, по-разному родятся травы. Надо прикинуть, рассчитать все. Э, да узнаешь, когда сам поведешь отару: читать да выспрашивать — это еще не вся мудрость… Крепок посох чабана, но его ноги должны быть крепче: посох-то можно сменить. Не посрами имени моего!
— Дедушка! — Сарвар замотал головой, не умея высказать то, что теснилось в уме, захлестнуло жаркой волной. — Я так думаю, каждому свое дело вручено. И уж если взял лук — стреляй метко! Искусником, усто надо быть…
— Так, так, — кивал дед, поглаживая ягненка между ушей. — И еще скажу: люби нашу степь. Круглый год здесь кормно. Приходит весна — зелеными иглами пробивают твердую землю травы: ялтырбош, иляк. Кейреук, куянджун — любят соль, растут по краям шоров. Там, где пески подступают — коврак идет в рост, точно дерево становится. Летом овцы едят сухие листья и стебли весенних трав, зимой — шувак, ветки кандыма, черкеза, торчащие из-под снега. Воды, правда, мало. Из-под земли доставать? Таким, как ты, поднимать это дело…
— Дедушка! А вам зачем уходить? Разве иссякла сила? Отара — лучшая на весь район!
— Э, молчи… Была лучшая. Да и сам говоришь: я солист. Спел свою песню — уступи место другому…
Длился вечер. Угасали, подернувшись пеплом, раскаленные слитки облаков. Ветер перебирал травы, словно искал самую пахучую. Пряные запахи щекотали ноздри. Как-то враз — опрокинулась черная корзина неба, рассыпались, как росинки, звезды.
Дед все время шел рядом. Положив Сарвару на плечо сухую, легкую руку, говорил, говорил…
— Учись находить дорогу ночью. Примечай — то куст, похожий на беркута в полете, то ложбину, узкую, как меч. Гляди, запоминай, как стоят звезды…
Отара двигалась неспешно, останавливалась. Сарвар ложился на спину — руки под головой. Его обступало пестрое звучанье ночи. Шорох трав. Писк не ко времени проснувшейся птицы. Топотанье овечьих копыт.
Невидимый кара-чигиртка — сверчок — вовсю наяривал на невидимой своей скрипке. Где-то далеко- далеко плакал маленький шакаленок.
И снова находил дед Сарвара, и, как ветер, привычно было стариковское бормотанье, давно затверженный урок:
— Днем травы жестки от зноя: жди вечерней росы, паси ночью…
«Как огромна ночь, — медленно текли полусонные мысли. — И степь черна, и небо».
Звезды светили отчетливо, ровно, движенье их было важно, неторопливо. И вдруг одна, светлая и яркая, заспешила, полетела, наискось просекая громадность небосвода…
Сарвар, оцепенев, глядел на живую звезду. И вдруг сообразил: «Спутник!»
Странное чувство настигло его — будто вселенная держит его, человека, на широкой ладони. Нестерпимое счастье толкнуло, подняло — Сарвар побежал, схватил кетмень, пошел садить с размаху по кустам шувака! Полынник валился с хрустеньем, источая свежую и острую горечь. Нарубил копну сена — не заметил. Спросил, опомнившись:
— Дед, что со мной? Пьян я, что ли? Не пил…
— В юные годы — сказано — и роса пьянит…
Всю ночь шла отара. И вот серебряная остроносая лодка позднего месяца доплыла до конца пути. Посвежел ветер.
Овцы спали — спина к спине — словно заснули речные волны, Сарвар подсунул под бок чекмень, под голову — шапку. Подбрела овца, дыша теплым…
Летели звезды — в бездонную глубину ночи. И сон его был — как полет. Струнное трепетанье трав, песни сверчка… Все идет, все плывет сквозь его сердце.
Пока в правлении судили, рядили, пока ездили уговаривать деда, Сарвар жил дома.
Здесь, в кишлаке, была главная улица, ровно обставленная одинаковыми, как почтовые ящики, домами, и еще улицы, улочки, проулки и тупички, где дома были старые, слепыми глиняными стенами выставившиеся на свет. И все улочки, кривые и загнутые, имели странную особенность — петляя и блуждая по ним, Сарвар неизменно выходил к колхозному клубу. Взгляд его упирался в табличку «Библиотека открыта от семи до девяти». Выждав, пока утихнет яростный гром крови в ушах, он толкал скрипучую дверь.
Иннур сидела за столом. Она снова была иная, как и в каждый раз, что он видел ее.
Девочка, — на корточках у школьной стены, камешки прыгают в ладони, — в россыпи блескучих косичек, надменная, потаенная…
Девушка, — в весенней степи, — тюльпан ее алого платья, медовый голос, быстрый и легкий смех. Все ей было смешно тогда — и оторопелость Сарвара, и лисьи пробежки Джумы, и важничанье стариков друг перед другом; прелесть ее лица была изменчивой, как трепет бегущей воды.
Сейчас лицо ее было — как в тени, движенья скупы и четки, синий халатик напоминал о строгом круге обязанностей, воротник блистал по-медицински безупречно; тем сильнее разгорался в глазах — когда она их поднимала — темный глубинный свет…
Сарвар все знал уже: как поднимает голову — блик света пробежит по гладко зачесанным волосам. И голос — дрогнет чуть, как трава под ветром: —«Прочитал уже?»
Только мальчишкой он читал так много — вечерами, забывая об уроках, но тогда ему казались настоящими книги, где оружие сверкало, как молния, герои умирали, чтобы вновь ожить, а красота женщин, бесценная и хрупкая, была призом безоглядной храбрости. Теперь книги для него выбирала Иннур, и каждая была — как хлеб для голодного ума; время отступало, бессильное стереть хотя бы слово из написанного
